О второй персональной выставке работ

Это моя вторая персональная выставка в Москве. Слово «персональная» — слишком громко и значимо. Сказал бы вернее — отчетная, так как она охватывает период работ, сделанных преимущественно за последние пять лет.

Первая выставка расширила мои профессиональные представления. Лучше смог понять себя и свои возможности. Главное — открылась для меня старая истина, что без поэзии, одухотворенного чувства работы мертвы и мастерство не спасает. Для художника очень важно увидеть сразу много своих работ на стенах выставочного зала, и эту возможность я имел. Узнал, что работы не так уж дробны, чего очень боялся. Что стена выставочного помещения много помогает произведению в степени его законченности. Расчет на пространство зала где-то оказался правильным, и некоторые работы поэтому выиграли по сравнению с мастерской. После выставки взял себе за правило заканчивать работу не на мольберте, а на стене мастерской. Теперь я рад возможности снова показать свои произведения. Ведь выставка — всегда школа, да и характер некоторых работ чуть иной.

Выставка такого плана — дело большой ответственности. В совокупности произведения говорят сами за себя, и автор — весь как на ладони. Персональные выставки все увереннее входят в жизнь, и их будущее неоспоримо.

Показанные мною работы — преимущественно пейзажи. Большая часть из них, как и на предшествующей выставке, сделана в Прилуках. Прилуки — маленькая деревенька на берегу Оки, край Московской области. Вот уже два десятка лет, как живу в ней. Некогда это была богатая слобода московских купцов, мясников, державших скот на пойменных заливных лугах. Громовы, Когтевы — фамилии, оставшиеся в наследие прилучанам. Волна времени прокатилась через деревеньку. Богатые купеческие дома были проданы на вывоз, оставшиеся состарились, обветшали, но и в таком виде выглядят весомо и грозно. В Прилуках я «осел» по воле случая. Удивительная вещь! Человек в жизни чего-то не хочет, сторонится, противится, но неотвратное к нему приближается, поглощает. Проходит время, и он становится его частью и считает за благо случившееся. Нечто подобное произошло и со мной.

Воспитанный Московской средней художественной школой на тесовых северных деревнях, легких качающихся лавах, проложенных через рыжие лесные речки, еловых и березовых лесах и обожествлении серо-жемчужных тихих дней, я просто боялся, не выносил крашеных крыш, ярких веранд, сосен, ветел, ровных, не всхолмленных мест, зелени и заливающего все яркого солнца, то есть того, что было в изобилии в Прилуках. Далеко не сразу, с годами «смирился» с Прилуками. Теперь, по прошествии лет, деревенька эта для меня — желанное место, и без нее не представляю себя. «Чистым» пейзажистом никогда не был, и пейзаж меня интересует в связи с человеком и его бытом. По сути, под этим углом я и увлечен пейзажем.

Возможно, мои мотивы в Прилуках определились тем же пристрастием; несколько старых внушительных домов, деревьев, их окружающих, — и все это на фоне высокого заречного Тульского берега, — в общем-то не много. Уже далеко не по первому разу все это рисовал, и каждый раз, приезжая снова, обхожу свои «владения» с убеждением, что все нарисовано. Проходит несколько дней, и вдруг открываю для себя новые возможности работы. Необычный день, иное освещение — и все заново меняется и притягивает. Упорство, с которым я рисую одни и те же мотивы, иногда меня смущает, но должен признаться, что делаю это с увлечением, как бы впервой. Если постоянство — свойство моей натуры, зачем насилие?

Понял, что умение прислушиваться к себе очень важно в нашей работе. «Вживание» в новые окские места идет у меня крайне медленно. Несколько лет работы над ними не дали пока ощутимых результатов. К чему я стремлюсь в пейзаже? Мне кажется, что дурно унаследованный импрессионизм в работе с натуры привел к утратам многих ценностей. Вернуть пейзажу необходимую пластическую конструкцию, поэтическую образность, картинную значительность, не отказываясь от открытий импрессионизма, — дело моей мечты. Выходя с холстом на облюбованное место, говорю себе: «Создай композицию пейзажа подобно готическому собору, где каждая маленькая деталь на месте и служит ясности общей идеи». Но рука — рука, за много лет привыкшая делать совсем другое, с трудом справляется с новыми задачами. Работа с натуры меня больше всего увлекает, хотя замыкаться в ней одной считаю для себя опасным, поэтому сочетаю ее с работой по памяти. Бывает так. Просыпаюсь среди ночи от того, что раскаленное за день небо задыхается сполохами. Они идут за Окой, по Тульской стороне. Сполох прорезает тьму и своим трагически-дрожащим светом выхватывает далекие поля, леса. Сквозь этот мгновенный свет видно уходящую грозу, кусок остывающего неба. Этот образ инстинктивно сам западает в память и вдруг зимой неожиданно всплывает и настойчиво становится перед глазами. Надо взять холст и нарисовать.

Когда наступают ранние осенние сумерки и темень быстро сгущается, люблю выйти из дома, где так тепло натоплена печь. Чернота пугающе обступает меня. Делаю на ощупь робкие, слабые шаги в сторону калитки. Ступая как слепой, не сдаваясь, двигаюсь вперед. Вижу — передо мной в небе слабо, чуть угадываясь, зажглась звезда. Глаза понемногу привыкают, и вдруг замечаю мириады звезд, покрывающих небо. Шаги становятся увереннее, и вот я в поле. Бесчисленные галактики склонились надо мной и обступили со всех сторон. Где темнота? Чего я боялся? Еле слышный далекий звук летящего самолета перемешивается с лаем собаки, идущим с заречной стороны, и все гаснет, замирает в мироздании. Небо! Какое емкое слово, как оно много вмещает. Сделать произведение, хоть чем-то напоминающее его такой же глубиной, сложностью и многозначностью.

В Прилуки я попал, когда здесь еще был колхоз. Утром играл рожок пастуха, и стадо медленно уходило в луга. Ночью пела гармонь, слышался смех девчат и парней. Дивные пойменные луга простирались вдоль Оки. По ним, петляя, вся обросшая ветлами, лениво текла Лопасня, впадающая в Оку недалеко от деревни. Эти луга и вызывали к жизни Прилуки более ста лет. Запах и красота всевозможных трав в рост человека, пение птиц, стрекотание, порхание из-под ног стрекоз, бабочек, жуков, — и над всей этой благодатью — шатер голубого бездонного неба составляли особую прелесть моей деревеньки. За рекой — высокий Тульский берег. Давно уже наша сторона стала совхозная. Часть людей, на славу потрудившихся, ушла на пенсию, другие живут в Москве и приезжают на лето. Деревенька объявлена неперспективной, нерентабельной. Ревниво слежу за переменой в Прилуках. Меня мои «владения» стали огорчать. В любимую сосну попала молния, и она усыхает. Пару красавцев тополей решил «омолодить» один прилучанин и с этой целью их вдвое укоротил. Его пример нашел подражателей. Но «неблагодарные» тополя, постояв непомерно высокими пнями, все же умерли. Находчивый хозяйственник городского хлебозавода перегнал в Прилуки целый троллейбусный парк списанных машин. В них, летом установленных на берегу Оки, живут довольные хлебозаводцы. С концом летнего сезона троллейбусы ставят стройными рядами под окнами моего дома.

Да, моя деревенька тяжело больна. И однако нигде я себя так хорошо не чувствую, как в ней. Сроднился, и она стала частью моего существа. В Прилуки стремлюсь и приезжаю во все времена года, как только представляется возможность, и, конечно, лето целиком провожу здесь. Современная жизнь в большом городе с быстрым ритмом, где, как в воронку, меня затягивает мнимая деятельность, разрушает сосредоточенность, душевный покои, и работа останавливается. После слякотной бесконечной зимы вырвешься весной в Прилуки, выйдешь на веранду, и — о, радость! Первый весенний неуверенный стук дождя. Земля вся замерла в ожидании чего-то значительного. Дыхание ее с первыми дождевыми каплями источает особый запах, ни с чем не сравнимый. Неожиданно к дождю примешался еле заметный снег. Прошло немного времени, и он повалил большими влажными лохматыми хлопьями. Будто спешил, сознавая свою слабость перед силой наступающей весны, и залепил плотно все, что мог: землю, дома, деревья.

Проснулся утром, и — чудо! Все белым-бело. Снег лег рыхло, создав полную иллюзию зимы. Он шел долго, всю ночь, весь, вероятно, израсходовавшись. Это в конце-то апреля! Свет, светло-жемчужный, мягкий, разлит кругом. Воздух очистился от падающих снежинок до прозрачности ключевой воды. Еле заметный ветерок качает верхушки деревьев, и от этого все время сыплет мелкий снежный бисер, да срывающиеся шапки снега с той или другой ветки стремительно и беззвучно летят к мягкой земле. Молодая березка под окном согнулась буквально пополам под его тяжестью и замерла. Солнце, все настойчивее пробивая пелену крохотных снежинок, кладет свои неяркие блики на этот царственный кратковременный наряд. Уже отогревшиеся теплые капли устремились с крыш, разрушая великолепие.

Увлажненный, отяжелевший снег еще крепче нажал на могучие сосновые ветки... треск, и изуродованная ветка с сырым снегом шумно падает на землю, а слабая молодая березка кротко стоит в ожидании, когда снег ослабеет сам. Придет время, и она отряхнет с себя остаток снега и гордо выпрямится свечой.

Умение терпеливо ждать так же необходимо и художнику. Ведь талант, получаемый им, должен возмужать и созреть, лишь тогда он дает необходимые плоды, а этот момент индивидуален, и каждому свой срок. Признание редко спешит навстречу подлинному таланту. Остаться самим собой и терпеливо ждать — единственная дорога для художника. Выдержка во времени вознаградится. Сегодня путь художника мне представляется таким. Может быть, это не так?

Первый неуверенный шум весеннего дождя, кратко временное превращение весны снова в зиму и многое другое спасительно-целебно действует на мою душу, возвращая ей постепенно необходимый мир сосредоточения, вытесняя из нее мелкое, суетливое тщеславие.

Тишина — предмет вожделения пейзажиста — опускается над моим домом. Это гавань, куда не долетают океанские волны городского шума. Именно в ней, не спеша, зреет лучшее, что в нас есть — светлые добрые порывы, произведения, созданные целиком из любви к работе. Бескорыстный труд дает радость — лучший дар, получаемый художником за свою работу.

Два года назад случай забросил меня на непродолжительное время в далекий медвежий угол Вологодчины. В первые дни был растерян, хотя после института неоднократно ездил работать в Вологодскую область. Не знал, с чего начать, про себя решил, что, видимо, мне суждено уж сидеть на Оке. На всякий случай начал рисовать и через рисунок, через частности вдруг снова открыл для себя северную архитектуру. Знаю, как опасно рисовать красивые дома, как легко съехать в «этнографическую благодать», да и хорошие произведения на их материале уже созданы.

Был поражен колодцами. По сути, колодец — тот же родник, а родник — первозданный источник чистой живой воды. Наши предки с удивительной мудростью относились к воде. Ведь вода — источник жизни — никогда не должна быть замутнена. Отсюда та огромная любовь, которую они проявляли к родникам, к колодцам. Там, где мутнятся родники, хиреет и жизнь. Колодцы строились крепко, на века. Архитектура их проста, ясна до истины, поражает красотой и связью с природой. Величественна колонна из дерева, несущая «журавль», ее собрат, такой же ясный и ровный, лежит на катках рядом с колодцем, готовый в любое время продлить в веках жизнь «журавля», дающего воду.

Помимо «журавля», строили здесь не менее прекрасные колодцы с колесом. Чуть только смеркнется, и стадо расходится, не спеша, по домам, женщины начинают сновать с ведрами. По деревне идет удивительно приятный скрип колодцев, перемешанный с запахом печеного хлеба, лаем собак и блеянием успокаивающегося скота. По всем улицам закланялись «журавли», быстро по-осеннему густеет, зажигаются огни, а скрип еще долго слышен в темноте. В серии работ с вологодскими колодцами хотелось передать атмосферу духовной мудрости, заложенной в них русским народом. Далек от мысли, что мне это полностью удалось, ну, да не мне об этом судить.

В данной статье к каталогу я преднамеренно мало говорил о профессионализме. Хотелось попробовать воссоздать среду — то незримое начало, к которому порой трудно подобрать слова, но которое питает художника и дает импульсы в работе, подобно невидимым корням дерева, из глубины земли несущим ему живительные соки. Ведь без них что человек стоит, и я —как художник?

(По изданию «Андрей Андреевич Тутунов». Каталог выставки. Москва, 1977).