Слово о художнике Семашкевиче

Говорить о Романе Семашкевиче как о талантливом самобытном художнике значило бы ничего не сказать. Слишком мало было отпущено ему солнечных дней, слишком трагична его судьба, слишком многого он хотел и ... так мало успел.

Роман был непредсказуемо уникален во всем. Сложный, противоречивый его характер был сродни неуемному таланту, своей сутью обращенному к истокам народного творчества. Исходным материалом, питавшим тогда устремления Семашкевича, были лубки, народные картинки, вышивки, резьба по дереву. К чести Романа, он не только не «цитировал» народное творчество, но старался глубинно проникнуть в начало начал его пластики, ритма, цветовых решений. В этом направлении он достиг немало. Талант художнику природа дарит бесплатно. Мастерству обучают в институте или академии. Куда сложнее с интеллигентностью, со вкусом. Здесь все зависит от среды обитания — кому как повезет. Особенно трудно этот вопрос решался в дореволюционной России, в которой прошли мои и Семашкевича детство и юность. Оба вышли из низов, из так называемого простонародья. Ох, как нелегко было таким парням доводить себя до ума, до «кондиции» в смысле культуры и избавления от вульгарности! Мы оба через это прошли. Отсюда срывы творческие и нравственные. Это не вина, а наша беда.

Роман напористо шел к своим высотам от вершины к вершине. Он сознательно обрекал себя на риск, пытаясь невозможное сделать возможным, превратить режущую глаз дисгармонию в живописный шедевр. Талант Семашкевича помогал ему находить нестандартные колористические удачи, разрешать сложнейшие цветовые конфликты. Неудачи, издержки роста он принимал с достоинством философа. До своего звездного часа ему оставалось всего ничего, и Роман уверенно к этому шел.

В группе «13», раскрепощавшей художника от предрассудков пресловутой академической завершенности, Семашкевич появился в конце 1929 года. «Притирался» он к нам с трудом, с оглядкой. Больше помалкивал, в том числе и о себе. Обструганный донельзя за «искажение» образов трактористов, агитаторов, советской действительности вообще и как участник выставки группы «13», Роман не дрогнул, не смирился. Он все также настойчиво продолжал поиски своей правды.

Среднего роста, темноволосый, по-мужски красивый, Роман привлекал внимание не только представительниц слабого пола.Без лишних слов, как-то незаметно он утверждал себя как личность. К нему тянуло, с ним хотелось общаться, но на сближение он был скуповат.

Мы с ним почти земляки и к тому же одногодки, ровесники века. К дружбе не стремились, ненужными вопросами общение не усложняли, может, потому, что слишком разными были по характеру и в творчестве.

Живописные полотна Семашкевича с их упором на «наив» принимались мною тогда как очередной творческий виток, и только. При всем блеске, талантливости их исполнения они меня не волновали. И, наоборот, мои живописные устремления, поиски усложненной до предела простоты оставляли Романа равнодушным. Это взаимно и притягивало и настораживало.

Совсем по-иному воспринимал я его графические листы, в которых радовала языческая убежденность в праве художника на синтез лаконизма наскальных изображений пещерного человека и сверхизощренного артистизма Дюфи, Ропса и других французов. До сих пор мысленно вижу рисунок Семашкевича «У нее болит живот» (собрание Музея изобразительных искусств им. А.С. Пушкина) — всего несколько обжигающе острых линий, но какая хватка! «Воистину, реально не до иллюзии, реально до жути». Такое под силу не таланту, а талантищу.

Я очень дорожил отзывчивостью Романа на мое внимание к нему. Каким он был дома «без галстука», я не знал. Он мне нравился просто по-человечески. Встречались мы редко, от случая к случаю, но все же встречались, пока где-то в конце 1933 года не разминулись навсегда не потому, что поссорились. Как ни горько это сознавать—по моей вине, если точнее, по причине неизлечимой моей доверчивости. В общем, разошлись из-за моих благих намерений, тех самых, которыми, как говорят, вымощена дорога в ад...

Роман Семашкевич погиб в 1937 году. Тот, кто тогда «правил бал», не мог не знать, что в угождение «Ему», под видом борьбы с так называемыми «врагами народа», шла преднамеренная расправа с русской интеллигенцией, презрения к которой «Он» никогда не скрывал.

С гибелью Семашкевича и уничтожением более двухсот его живописных произведений были, в сущности, ограблены Русский музей в Ленинграде, Третьяковская галерея в Москве и другие художественные собрания нашей великой страны. Радости удовлетворения сделанным Семашкевич почти никогда не испытывал. Лучшими своими работами он считал те, которые еще не написаны, не нарисованы, не скомпонованы. Творчество заполняло всю его жизнь. Он не знал деления суток на утро, день, вечер, ночь. Ему никогда не хватало рабочего времени. На сон три-четыре часа, оставшиеся двадцать — работа, работа, работа. Слишком беспощадно вставал неразрешимый вопрос: чем и на чем писать, рисовать, резать гравюру? Романа душила черная глухая бедность. Денег не хватало не только на холст и краски, но даже на хлеб и стакан чая вприкуску. Хроническое безденежье вынуждало Семашкевича работать на чем попало. Из-за невозможности купить специальный холст в дело шли носовые платки, полотенца, мешковина, клеенка с кухонного столика и даже ночные рубашки (не только свои). Через все эти «прелести» в свое время прошел и я, потому отлично знаю, как это обидно и унизительно. Впрочем, эти «мелочи»—сущие пустяки в сравнении с уже уготованными Роману четырьмя граммами свинца — такое в высшей мере подло и безнравственно! По причине несовпадения вкусов художника и публики почти все сотворенное Семашкевичем осталось «ночевать» у него дома. Из предлагаемых музеям и закупочным комиссиям работ Семашкевича изредка приобретались одна-две и то по бросовой цене. То, что «не проходило», а это примерно с десяток, оставалось невостребованным автором, ему некуда было их увозить. Небольшая комната в коммунальной квартире от пола до потолка была завалена подлинными шедеврами этого художника, оказавшимся «не ко двору».

В самых сложных, нарочито недобрых ситуациях Семашкевич держался на должном уровне, с достоинством, оставаясь всегда самим собой. Бескомпромиссно твердый в характере, в утверждении своих принципов, он в то же время оказывался уязвимо незащищенным, неспособным отстоять свои бытовые интересы. В этом весь Семашкевич!

В конце 1935 года я «открыл» непреходящее значение таланта Семашкевича, его глубокую связь с творческими взлетами Нико Пиросманашвили и Винсента Ван Гога, только не в смысле подражания. Их общность исходила от непредсказуемой одержимости в работе, от чудовищной бедности и лютого неприятия их творчества обществом сытых. И еще от странной притягательности, абсолютной непохожести их живописных решений.

Если конкретнее, то «клеенки» Пиросмани восхищали Семашкевича наивно озорной правдой сюжетов, дерзостью цветовых столкновений, неразрывным слиянием содержания и формы, артистизма и примитива, построением картины по закону отрицания всех, в том числе и академических закономерностей.

От Ван Гога Семашкевич унаследовал обостренную страсть к колористической свежести, ее новизне, любовь к простым сюжетам по принципу «красота вокруг нас», к локальным цветовым конфликтам, к тому, чтобы даже самый малый кусочек его холста таил бы в себе неповторимую эмоционально-цветовую отдачу. Здесь Роман кое в чем преуспел, и даже очень.

Подлинный сын своего народа, Роман Семашкевич разделил с народом его трагедию, трагедию века. Великое его мужество и яркий самобытный талант достойны восхищения. В моей памяти Семашкевич навсегда остался «рыцарем без страха и упрека», Человеком и Художником с большой буквы.

(Опубликовано в альбоме «Роман Матвеевич Семашкевич. 1900 - 1937. Живопись. Графика». Москва, 1996. С. 40-43).