Дважды убитый

Моему мужу, выдающемуся художнику 30-х годов Роману Семашкевичу горькая судьба не дала долгой жизни — погиб в застенках Лубянки в 1937 году. В 37 лет. Я познакомилась с Р. Семашкевичем в 1930 году. Познакомил нас Сергей Матвеевич Ромов (1883—1939), художественный критик, журналист, переводчик, незадолго приехавший из Парижа, где прожил не одно десятилетие. Он много знал, обладал тонким вкусом, был лично знаком с Пикассо, Матиссом, Марке и многими другими знаменитостями. Среди художников Ромов пользовался большим авторитетом. Он заметил Р. Семашкевича на выставке выпускников Вхутеина и очень его поддерживал.

Как-то С. Ромов сказал мне: «У меня есть гениальный художник, я хочу, чтобы он написал Вас». Разумеется, мне хотелось взглянуть на такого мастера. Жил Ромов на Б. Полянке у своих старых теток в уютном небольшом светлом домике, каких тогда было множество в Замоскворечье. Я отправилась туда, чтобы позировать Семашкевичу. «Гениальный художник» был атлетического сложения, невысокого роста; своей внешностью скорее напоминал рабочего! вернее, так одевался. В косоворотке, тапочках, с папиросой в зубах. Во всей его фигуре сквозила сила. Крепко стоял на земле. Русые, немного вьющиеся волосы, крутые надбровные дуги, открытый лоб. Прекрасные были у него руки, ловкие, гибкие, сильные. Они творили чудеса. В тот же час Р. Семашкевич сделал мне предложение. Видимо, я отнеслась к этому предложению, как к чудачеству. Время показало, что все было очень серьезно. Я не помню, куда он дел тот мой первый портрет. Он так много меня писал, что невозможно было проследить, куда это все девалось. Кроме того, он часто писал по написанному.

После сеанса он проводил меня до самой квартирной двери, а на следующий день явился без приглашения с подарком. В руках у него был немалый холст, на котором было запечатлено Садовое кольцо с красным трамваем «Б» в буйных, роскошных, зеленых зарослях Новинского бульвара. Вещь очень красивая. Я же стеснялась и сторонилась его внимания и вскоре уехала с группой студентов в пешую экскурсию по Военно-Грузинской дороге. Где-то во Владикавказе и уж не знаю, каким образом, он разыскал меня в толпищах экскурсантов и больше не отходил, следуя за мной неотступно, молча, подчас вызывая у меня чувство недоумения. Он как бы обрушился на меня. И судьбе было угодно, чтобы вплоть до его ареста мы больше никогда не расставались.

После многодневного пешего путешествия по Военно-Грузинской дороге мы пришли в Тифлис. Целыми днями бродили по изумительному городу и его окрестностям. Осматривали достопримечательности. Стоял июль, было нестерпимо жарко. Жизнь в удивительно ярко освещенном городе начиналась только вечером. Но и вечером зной не исчезал. Чтобы заснуть, обертывались мокрыми простынями. Мало помогало. Наконец, мы не выдержали — сбежали в Батум к морю. Здесь мы встретили Д.П. Штеренберга и M.С. Гранавцеву. Мы проживали в одной гостинице, вместе обедали, сидели на пляже, гуляли по знаменитому Приморскому бульвару. Они писали. Я хорошо помню красивые гуаши Гранавцевой. Давид Петрович с большой теплотой относился к Семашкевичу. Мы сохранили с ними добрые отношения. Впоследствии в Москве я бывала у Марии Степановны.

Около Батума, вблизи Ботанического сада, есть прелестное место — Зеленый Мыс. Там было тише, нежели в городе. Трудно сейчас поверить, но мне неоднократно приходилось видеть, как вдоль железнодорожного полотна днем бегали шакалы. Было множество зайцев. Мы сняли в горах, недалеко от моря, комнату с огромной террасой. В то время это стоило недорого. Из окон открывался прелестный пейзаж. Нас окружала красота. А Семашкевич, находясь среди южного великолепия, писал большей частью белорусские березы. Он постоянно писал и рисовал или же искал, на чем это можно делать. К вечеру, когда спадала жара, сидели у моря. Роман очень любил купаться— лез в воду, не взирая на огромные волны. Волны восхищали его, и он заливался смехом как ребенок, когда его швыряло о камни. На берегу собиралась толпа любопытных поглазеть на отчаянного храбреца. Плавать он не умел. Но это его не смущало и не останавливало. Зрелище было жутковатым. Тем временем нам не повезло. Ранее обычного началась серия знаменитых батумских проливных дождей. С неба обрушивалась водяная стена. Выйти с террасы не было никакой возможности. Ливни продолжались более трех недель, не затихая, и мы решили вернуться в Москву через Тифлис. Прибыв туда, где-то в центре мы встретили художника Кирилла Зданевича. Меня познакомил с ним в Москве известный футурист — поэт Алексей Крученых. Кирилл немедленно забрал нас к себе, не отпустил в гостиницу. Жил он где-то в конце Головинского проспекта в доме, увитом резными деревянными галереями. Большая квартира. Здесь останавливались Маяковский, Паустовский. Множество комнатных цветов, старинных ковров и всюду черные клеенки Пиросмани. Кирилл Зданевич «открыл» чудо Нико Пиросманашвили. Зданевич не был богат, но в доме жизнь била ключом. Постоянно бывало множество интересных, выдающихся людей. Кирилл познакомил нас с Ладо Гудиашвили (мы были его гостями), известным поэтом-красавцем Табидзе и многими другими знаменитостями. Гостеприимство Валентины Михайловны, матушки Кирилла, не знало границ. Всюду нас приглашали. Беспрерывный праздник. Кирилл Зданевич— обладатель сурового взгляда, огненного темперамента и бесконечной доброты. Он был горячим поклонником таланта Семашкевича. В Москве мы постоянно общались. Дружили с его очаровательной женой Ольгой Григорьевной, маленькой дочерью Мирелью (Валентина родилась позднее). Кирилл стал нам дорогим другом.

Не могу сказать, что Пиросмани произвел особое впечатление на Романа. Источником вдохновения для него Пиросмани не был, несмотря на великую талантливость. Семашкевич обладал уже собственной концепцией; корни ее и культура, ее питающая, были совсем иными — европейскими. Высказывались мнения об их общности. Считаю подобный взгляд поверхностным. Эта общность заключалась, видимо, в одержимости художников своим творчеством, в самобытности, искренности, бескорыстии.

Что касается лубков, то Роман их не любил. Всерьез не воспринимал, немного посмеивался.

Творческая деятельность Семашкевича, если исчислять ее с момента окончания Вхутеина до ареста и гибели, продолжалась всего семь лет.

Кто же такой художник Роман Семашкевич? М. Немировская в своей книге «Художники группы «13» писала: «Семашкевич — одна из очень ярких и неведомых фигур в искусстве 20—30-х годов». Почему «неведомая»? Совсем не так было. Выставляться он начал еще будучи студентом. В год окончания Вхутеина Русский музей приобрел у него картину «Чайная», в том же году Третьяковская галерея — картину «Автодор». Весной 1931 года группа художников «13» пригласила его принять участие в их выставке в актовом зале Московского университета. Семашкевич готов был выставляться хоть каждый день. И у него было, что выставлять. Он был неизмеримо сильнее других участников. Т. Маврина сказала: «Он был мечтой коллекционеров». Огромный успех и широкий резонанс имела его персональная выставка на Б. Дмитровке в том же 1931 году. На ней было представлено двести работ маслом и более ста рисунков, в основном тушью. А со времени окончания Вхутеина прошел только один год.

С самого начала своей творческой деятельности Семашкевич привлек к себе внимание художественной элиты. Не было выставки, в которой бы его не пригласили принять участие. Невозможно перечислить почитателей его замечательного даровании я в среде ведущих деятелей нашей литературы и искусства. Особенно С. Ромов, А. Древин, С. Герасимов, Н. Удальцова, Г. Рублев, А. Крученых, А. Веселый, П. Эттингер, К. Кравченко, Л. Жегин, М. Соколов, М. Горбунков, В. Татлин, К. Зданевич, Кукрыниксы, Н. Харджиев, И. Ильф, А. Дейнека, Н. Кузьмин и многие, многие другие. А те, кто еще жив и сегодня, хорошо помнят его яркие, оригинальные полотна. Просто после ареста художника словно вычеркнули из жизни. Как будто его вообще даже не было. Но дарование Семашкевича столь огромно и значительно, что даже по истечении более чем пяти десятилетий о нем начали вспоминать. Ведь совсем забыть — значит обеднить себя. Трудно сказать, о многих ли современниках вспомнят через 50 лет. Его творчество не укладывается ни в какие группировки, ни в какие программы. Как однажды сказала искусствовед Т. Ермакова: «Он был легендой». «Самородок», —  говорили о Семашкевиче художники группы «13». Но «самородок» учился и окончил гимназию и художественную студию в Вильно (руководитель Б. Тарашкевич), Витебский художественный техникум по классу скульптуры, живописный факультет Вхутеина в 1930 году, где его учителями были: А. Древин, С. Герасимов, Д. Кардовский. Никакой «школы» не признавал. Бесконечные рассуждения и споры об искусстве казались ему ненужными. Он говорил: «Я хочу жить, а не философствовать». «Жить» в его понимании — писать. И писал. Никогда не приходилось встречать мне человека, столь охваченного творческим огнем.

Сказать, что он любил искусство, значит ничего не сказать. Одержимый, нищий бессребреник. Наивный чудак. Днем ли, ночью ли—со своей музой. Но интересы его не были узкими. Он как-то все умел. Любил спорт. Хорошо катался на лыжах, мастерски управлял лодкой. Был хорошим охотником, прекрасно держался на лошади.

Родился и вырос в голубых лугах Белоруссии в многодетной крестьянской семье, в которой воспитывалось 16 детей. Трудиться всем «приходилось с малого возраста. Отец работал садовником у помещика. От зари до зари работали дети с отцом в окружении огромного сада, среди великолепия цветов.

Возможно, что великолепие пробудило с детства у Семашкевича любовь к красоте, желание рассказать о ней, умение видеть и выразить ее. Страсть к живописи пробудилась очень рано. Каждую свободную минуту (а их было немного в такой большой семье) его видели за рисованием. Красок тогда у него не было, и он исполнял свои рисунки соком, выжатым из цветов.

Что и как он писал? Писал много, быстро, легко. Чем быстрее писал, тем лучше получалось. Всех удивляла быстрота его письма. Он замечал это удивление — посмеивался. Писал много стариков, охотников, пейзажи со стадами, городские пейзажи, портреты, натюрморты, тематических картин не писал.

Его живопись отличалась ярой смелостью линий и самых сложных, неожиданных цветовых решений, удивительной цветовой насыщенностью. Семашкевич не любил белил. Он говорил: «Белила обедняют цвет». Его палитра чистых цветов. Она и по сей день горит в моих глазах. Художник Н. Витинг сравнивал цветовое звучание живописи Семашкевича с силой звучания симфоний Вагнера. Изучение искусства скульптуры придало его живописи и рисунку особую весомость, непринужденность, углубив мастерство, усилив звучание. Писал он каждый день и целый день, заведенный неведомой силой, не останавливаясь. Эта огромная внутренняя сила буквально захлестывала его. Никогда «особой» натуры не искал. Круг его мотивов был обычным. Но он находил всегда и умел видеть в этой обыденности особую остроту, значительность, красоту. За свою короткую, но творчески насыщенную жизнь он создал сотни работ и принял участие во множестве выставок, в том числе — шести персональных.

Свои картины и рисунки он раздаривал, не жалея. Испытывая при этом большое удовольствие и радость. Оставлял картины где попало, так как жили мы в невообразимой тесноте в перенаселенной коммунальной квартире. Ему важно было написать их, остальное его не беспокоило. Жил Семашкевич, как птица небесная. Не зная, что будет есть, пить, во что одеваться. Башмаки его для крепости были перетянуты проволокой. Денег, конечно, не было. Непонятно, как мы жили. Главное и единственное было писать, писать. Нужен материал. И много. Никаких мосховских пайков не хватало. Подчас в ход шли простыни моей бедной мамы, любые куски ткани, фанеры, картона, бумаги. Холсты натягивал сам, грунтовал сам, подрамники строгал сам, обливаясь семью потами. Разумеется, и ткань была не та, что нужно, и грунт не тот. Знал он рецепты грунта? Хорошо знал. Но ему всегда нужно было очень много и очень быстро. Он всегда спешил. У него никогда не было минуты свободного времени. Жил в каком-то другом измерении. Что это было — предчувствие? Нет. Его просто как бы распирало от неуемных образов. Трудолюбие? Не то слово. Через край лилась отпущенная ему небесами сила. В. Эльконин назвал Семашкевича «стихийным художником», Кукрыниксов поражала в его творчестве острота исполнения. Постоянно с утра до ночи — либо с кистью, либо с пером. Поздно ложился, рано вставал. Обладал могучим здоровьем. Без конца писал и рисовал меня и всех, кто попадал под руку. Иногда по нескольку полотен в день. Без устали. Только маслом, а когда кончались холсты — перо и тушь. Акварелью не работал.

Писал с натуры и без нее. Он не нуждался ни в каких подмалевках, ни в каких обводках. Профессор Вхутеина, известная художница Н. Удальцова сказала, что работы Семашкевича поражали внутренней силой, интересной композицией и мастерством исполнения. В. Милашевский писал: «Р. Семашкевич был совершенно невменяемый человек, живописец с большой буквы... как некий самородок, чистый вид изобразителя, из которого «перло» само собой, вываливалось как бы из мешка драгоценности видений, красок, образов».

Художники, писатели, коллекционеры покупали у него картины и рисунки. Продавалось все за гроши. Семашкевич был человеком очень добрым. Трогательно любил животных, делился с людьми последней крохой. Никогда ничего не имел, ничего не просил. На одной из выставок А. Дейнека сказал ему: «Роман, я записал тебя в МОССХ». «Записал — хорошо», — ответил ему Семашкевич. Самому ему некогда было об этом подумать. Он много писал и много выставлялся. Разумеется, критика тех времен била по Семашкевичу, но он, учитывая ее предвзятость, тенденциозность, низкий профессиональный уровень, все стойко терпел. Жил и работал в окружении множества поклонников своего замечательного искусства.

Впереди мерещилось радужное будущее.

Но совершенно неожиданно, таинственно крадучись в ночь с 1 на 2 ноября 1937 года его арестовали, посадили в черную машину «М-1» и увезли. Больше я никогда его не видела. Все мои длительные поиски, хлопоты, обращения результатов не дали. НКВД тщательно скрывал какие-либо сведения о судьбе Р. Семашкевича, и только благодаря перестройке и гласности после новых обращений через 53 года со дня ареста я получила официальное сообщение о нем, а также его фотографию перед самым расстрелом. В то же время, несмотря на гласность, мне и по сей день неизвестны фамилии следователя и «тройки», приговоривших Семашкевича к высшей мере наказания — расстрелу. Знали ли его палачи, что убивают ни в чем не повинного человека? Может быть, еще дышат? И как им после этого живется?

Полицейский сапог не только лишил его жизни, но и растоптал его творческое наследие. Вслед за арестом мужа из нашей опечатанной комнаты (в коммунальной квартире) без описи, без понятых, как это положено по закону, НКВД вызез огромное количество его живописных работ. Сколько их было, точно не могу сказать — мы не вели бухгалтерского учета. Знаю, что сотни. В пятидесятых годах в период так называемой «оттепели», после реабилитации («в связи с отсутствием состава преступления») КГБ признал арестованными только 173 картины, но их также не вернули. Несмотря на мои хлопоты и обращения и по сей день неизвестна судьба незаконно конфискованных картин. А картинам этим место в музеях. Где они? Мне неизвестно. Есть основания думать, что они просто уничтожены. Так его убили два раза. Где могила моего мужа, замечательного художника Р. Семашкевича, мне также неизвестно.

Мало ему было отпущено дней. И я никогда не смогу избавиться от страшной горечи потери его растоптанной песни и гибели множества его замечательных полотен.

Васильева Надежда Мироновна, жена Р.М. Семашкевича. Родилась в 1912 году в Москве. Училась в Литературном институте в Москве в 1927—1930 на редакционно-издательском факультете. Была дружна с поэтами А. Крученых, В. Маяковским, Павлом Васильевым, писателем А. Веселым, художниками К. Зданевичем, И. Клюном, критиком С. Ромовым и многими представителями художественного мира тех лет. Жила в Москве.

(Опубликовано в альбоме «Роман Матвеевич Семашкевич. 1900 - 1937. Живопись. Графика». Москва, 1996. С. 30-38).