Поэзия

***

Пред смертью написал тебе
последнее «люблю!».
— Ответила: «Писал бы ты
почаще!»
— Но жизни путанные чащи
не оставляли следа
на снегу.
Я берегу письмо,
как душу берегут,
как облака лелеют на прогулках.
Все мысленно ищу, в тех
детских закоулках —
следов далеких на
алеющем снегу.

***

Сказала ты: «Россию я люблю
и ни на что её не променяю!»
Она дала тебе немало,
твой колорит роскошный от нее.
И где б ты ни была, ища какие дали,
крапиву иль репейник, серенький забор —
то Нимфы — красоту нежданно
подсказали,
то Пан сыграл свирельный перебор.
Над Волгой погостив, все облака
растают,
и затуманится вечерней дымкой дол.
Как-будто мне в душе России не хватает...
Ударился корабль о затонувший мол...
Обуглились цветы, в ночной и синей
вазе...
В воспоминаниях всё длится грусти срок.
Цветам не расцвести,
и вёсен не собрать...
Надеждою томим, за дальним поворотом
сиреневый платок твой долго буду ждать.

***

Замкнулся я. С кем мыслью поделиться?
Душа с душой теперь не говорит.
Икона уплыла, и не на что молиться,
молчу в себе — не говорится —
хоть с облаками утром говорить.
Ах! Ариадны нить, которая вела,
была Тамариным клубком.
От Волги, от рассветов и метели,
её свивали те задумчивые ели,
чей шум преследует от детства, за окном.
Она прервалась — жизнью не связать.
Молись и не молись — душе не намолиться.
Преследует меня иная немота —
во сне, который вечно длится,
как эти детства облака,
что не успели к дням моим пробиться.

***

Что останется?
О! Что останется?
— Может, та голубая даль?
Кто останется?
Кто же останется?
— Может, тот, которого жаль.
А куда подевались лишние?
— Лепестками развеялся цвет.
Что-то там забелелось под вишнею.
Чей знакомый возник силуэт?
Что останется в жизни
как прежнее,
как незыблемое в груди?
Что-то зимнее...
Что-то снежное...
Что-то тающее впереди.

***

Какое горе в мире совершается...
— Уходят люди. Близкие прощаются.
И длится день— годами насыщается,
а главное — работа прекращается,
чем человек живет.
Лишь память продолжается,
во времени и горе рассыпается...
И остается холм земли упругой
над другом и любимою подругой,
да тень ветвей на кладбище далеком,
где встретятся друзья, приехав ненароком.
Лишь птицы здесь проводят
день-деньской
весенней и осеннею порой...
Какое горе в мире совершается.
Уходят люди.
Жизнь не прекращается.

***

Весь в жимолости палисад.
И подорожник, голубея,
перечеркнул дорожку в сад,
где средь берез прошла аллея.
Гора скользила резко вниз —
там к Каспию бежала Волга,
и дальний берега карниз
зажегся красным, но недолго,
потух... и вечера огни
зажглись то тут, то там по окнам...
Пахнуло холодом росы,
запахло резедой прощально,
и в синем своде, за окном,
зарделась звездочка печально.

***

Не думал я, что торною
тропой пойду.
На землю мгла падет...
Дорога нелегка.
Уводит стежка от порога
в пожар вечерний, в облака.
За Волгой берега все в золоте
сусальном.
Примета детства — старый монастырь.
Выглаживает ветер водяную ширь,
и в кумаче от солнца берег дальний.
Средь дней осиротелых куда я ни пойду,
ТВОЙ сад идет за мной,
преследует меня
тот запах яблок спелых
и дуновенье алых роз...
Духовно мне.
Душевно.
Близко...
Откуда-то доносится мотив,
напоминающий тебя —
в небытие ушедшую весну...
...И золотой закат.

***

Последний длинный путь —
пешком до Лувра.
Поближе — Мармотан —
чужие
берега...
На фотографии у Сены
на мосту,
с Наташей,
где вид твой очень бодрый...
То было к вечеру,
и
золото скульптур
на сизом небе —
охрами горело.
А Сена искрилась бликами,
как рыбьей чешуёй.
Мы медленно прошли
по Тюильри,
и Лувр возник пред нами
серою громадой...
Ты счастлива была,
что выдержала путь...
Но в Ницце ты уж с палкою ходила —
у Ренуара и Дюфи.
Москва ж тебя в полон забрала
и ноги отняла.
Ты в кресле у стола пастелью рисовала.
В сопротивлении душа твоя жила!

***

Последний скорбный путь,
свершенный по России —
твой Городец.
Он отнял все, что было:
все дни, что детство подарило,
и
завершил трагический конец.

***

Приди
и посиди,
пожалуйста, со мной!
Сядь на кровать,
поговори немножко...
Смотри,
как ласточки порой
крылом своим чертят окошко.
Им любо в небе голубом,
им вольности даны от Бога!
Не уходи,
ведь за порогом
не сможешь ты меня найти.
По нашей жизни столько прокатило бурь...
Не осуждай и бровь свою не хмурь!
Целую я твои глаза и руки
на тризне горестной разлуки...
Молчи...
Мы сердцем говорим.

***

Ищу следы,
следов знакомых много.
Весь быт — он создан был тобой:
тут мелочь каждая
от самого порога
тебя напоминает...
И о зимах...
Где валенки,
пуховый твой платок...
Этюдник я несу...
Спешим запечатлеть
еще один морозный день...
Потом я руки долго тру,
дыханием своим отогревая...
Писали день за днем, и все казалось мало.
Ты видела в природе красоту,
и в быте красоту нежданно создавала...
Следы в снегу... они идут за мной.
... А этот стих — тебе —
за прошлые следы.

***

Какое грустное «прощай!»
мне с облаков нежданно прозвучало.
В днях будущих ничто не разлучало...
Но вот ужасное «прощай!».
Ты — день,
я — ночь...
Мы — близнецы, и нас не разорвать.
Спустилась мгла,
разбиты все надежды.
Осколков будущего не собрать,
не склеить тот бокал, как прежде,
где было налито
янтарное вино.

***

Что жизнь? Пустыня.
Перемываю я песок
и золото ищу...
Но золота тут нет,
заране знаю.
Но все ж работаю —
мифический Сизиф,
и день за днем
просеиваю километры...
Так живопись!
Не я один ей предан до нутра.
С утра я становлюсь к мольберту,
на Божий мир вытаскиваю цвет.
Душа пирует!
Леплю своих героев,
которые в миру не существуют.
Иду, выматываясь.
До горизонта нет конца,
и нет мне легкого пути.
Пустыня бесконечна,
и призрачны надежды
хотя б крупинку золота найти.

***

Как будто бы
ничто не изменилось,
все вещи на местах...
Лишь только небо
за окошком раззвездилось...
Ты в шорохах по комнате прошла
и руки мне на плечи положила.
Букеты на стене...
Букеты на столе,
и вазу синюю ночную вижу...
Я подвигаю очерк твой поближе —
хочу поймать его... Увы!
То полная Луна рисует по стенам,
Твой силуэт холодными лучами.
А между нами — пустота.

***

Сочувствие друзей?
Да!
В лучшем случае — клочок воспоминаний
в какой-то день за рюмкою вина.
Жизнь бьет под дых!
И в этом ли вина всех тех,
чей марафон по жизни бесконечен.
Слаб человек. В душе своей —
беспечен,
и хлеб насущный не дает иному быть.
Как трудно жить
без воздуха в пространстве
и не забыть былого постоянства
той любви,
что стоит лишь любить!
И не забыть тот день, когда вьюжит пурга
и двое встретились не на дороге,
а в белом поле, средь снегов,
в улыбке.
И день тот, трепетный,
как птенчик, и туманно-зыбкий,
остался днем любимым для двоих.
Сочувствие друзей?
Когда уходит друг —
всего лишь миг,
он завтра же растает...
Лишь постоянство памятником станет
да этот вот, душою спетый, стих,
который тоже затеряется в пространстве.

***

Напрасные слова
и слезы — все напрасно...
Былого не найти
и жизнь не возвратить.
Должны
воспоминания границу перейти
земного,
найти тропинки и пути
в надзвездные края
и отыскать, и отомкнуть
ту дверь в пространство,
где в снах
мы сможем говорить с Тобой
напрасные слова.

***

Для всех — ты просто умерла...
Для близких — погибла,
как трагический Икар!
Повремени!
И к Солнцу прикоснуться не спеши!
Твои полотна из «Подсолнухов»
сгорели,
распались,
как горсточка золы...
Трагические дни
предрешены —
играет Рок твоей судьбою.
Еще в мгновеньях небо
над тобою...
Нет Ангела — Тебя
из пламени спасти!

***

В шкатулках памяти
хранятся у меня
те дни на карточках случайных,
где тайная улыбка карих глаз
еще не предвещает бед печальных...
Меж строчек,
как засушенный цветок,
какие-то случайные мгновенья
тех дней —
весны преображенья,
покоя и движенья
юных глаз.

***

Ты лет своих
здесь, на земле, не дожила,
пастелей будущих своих
не дописала ...
Бывает так —
полночная звезда
в рассвете утра угасает,
растаяв в золотом пространстве дня...
Так ты свой путь
внезапно прервала,
исчезла с первым блеском утра,
в его
серебряных лучах из перламутра,
что так любила
ты в пастелях написать.

***

Она была одной из самых
цепких в жизни,
среди всех тех, что встретил
я в пути.
Любила уголки далекие Отчизны...
И всякий мог сочувствие в душе её найти.
Она была Художником
от Бога.
Вела простой с природой разговор,
и подорожник, что кружил у нашего
порога,
крапиву и пустырник
наделяла красотой.
Ничто на пандах* превращалось в Диво —
слой воздуха и фон неприхотлив,
все колоритно,
нежно,
и красиво,
как утренний туман,
окутавший залив...
Она ушла предутренней порою,
когда ещё совсем не рассвело.
И мнится мне: глаза свои закрою
и ощущаю рук ее тепло.
21 июля 2002 года
(40 дней, как нет Тамурика)

* Панда – картина, написанная масляной пастелью.

***

О! Сколько ни стучи —
тебе не достучаться.
Уносит Волга волжскую струю...
Не будем мы с тобой встречаться
здесь, на холмах.
Один теперь стою.
Твой силуэт
мелькнул у поворота...
И Белый Конь тебя унес...
И заперты ворота...
И брошен сад,
увял цветник из роз...
О! Сколько ни кричи —
твой сон предельно крепок.
В реке — Ты,
в облаках,
в струях воды —
везде!
И чудится, что голос твой
из тех небесных клеток
мне эхом прозвучит на северной звезде.

***

Сегодня бросилась из носа кровь,
И каплю красную по скатерти размыло,
как пламя, что ушедшую любовь,
без жалости, в минуту, поглотило.
Так мысль мою все крутит круговерть...
У места этого — все в гари и упреке,
и эта неожиданная смерть
смешала бывшие и будущие сроки:
когда любовь весенняя цвела,
была похожа на ростки той ветки нежной,
светло-зеленой, безмятежной,
не ведавшей, что засуха пришла.
...Березовые стройные аллеи,
дорожки, что сворачивали вниз, —
мы были также молоды и млели,
от каждой трели соловья, схороненного в них.
...И легких пальцев
нежное касанье
руки,
и белизна березовых колонн,
и шепоты притихшего молчанья,
и колыханье клейкого листа...
А в воздухе плывет черемуховый звон,
и утра розовый, трепещущий восход
нам, как икону посылает.

***

Две яблоньки
росли в твоем саду.
Одна была при
доме — от хозяев,
другая же —
посажена тобой.
Куда я ни пойду,
тот сад идет за
мной, преследует
меня тот запах
яблок спелых,
духовно так
наполненный
тобой.

***

К рождению,
Луна
мой сон по кругу
водит,
прокручивая дни,
как в медленном кино...
Как хочется на цыпочках
вступить
в те давние года,
где Детство и Любовь,
Волнение и Утраты...
Все снова пережить:
ушедший вечер, комнату,
где желтая луна
печатает квадраты
по постели,
а за окном
шумят
задумчивые ели,
и еле-еле
над горизонтом светится звезда.

***

Исписанных страниц
листки перебирая,
средь них — две фотографии твои,
где челка спущена на лоб,
и локон
выбился над правым ухом...
Так пристально ты смотришь на меня,
с любовью, может быть
с упреком,
что дальше нам раздельно
путь держать.
...Случайных две головки,
сделанных на паспорт...
Но глаз живых и брови —
два крыла, и рот
чуть-чуть в улыбке...
Те фотографии твой образ
зыбкий
тех лет далеких мне приподнесли,
и вспомнил я
Урал и каменистый Тургояк —
ты в ватнике и кирза
на ногах,
и шест в руках, чтоб не споткнуться.
Идем, как Ангелы, по облакам,
которые клубятся под ногами.
Россия где-то там
в сединах за рекой...
Две фотографии —
Случайность средь бумаг —
один лишь эпизод.
А сколько в жизни было —
путей, исхоженных вдвоем.

***

Смотрю на зеркало, а отраженья нет.
Ушла ты в мир немого
зазеркалья,
и растворилась в нем,
как вешняя гроза...
Кусочек радуги
за дом наш зацепился...
Лишь снятся мне во сне
твой силуэт,
твои глаза,
и челка,
похожая на лес прибрежный...
Осколки от тебя
в том смутном зазеркалье
и голос,
точно эхо от грозы.

***

Какой тяжелый год —
он с Виктора начался...
Мне говорят:
«Не надо слез...»
Обрушилась душа.
О! Сколько близких жизней
он неожиданно унес...
И снег,
тот белый снег,
что в юности зарею алой,
под утро, по тропинкам,
змейкою бежал —
забрызган кровью...
Обвалом небывалым,
как будто в страшном сне,
мерещится все мне.
А после Виктора — Тамара
из жизни так трагически
ушла...
И алая зоря,
как в зеркале старинном,
покрылась чернотой
и дымом от костра.
Какая бы година ни пошла —
тот грустный день
всегда идет за мной...
Одна голубка, отвернув от стаи,
навек останется
с твоей
трагической судьбой.

***

Где-то войны идут...
И без войн — убивают!
Плачут женщины,
парни могилы копают...
Жизнь идет,
и
обиды никто не имеет...
Кто стареет, а кто
богатеет,
кто влачит эту жизнь,
дни в вине прожигает..
И
над всем — облака,
облака в голубом.

***

Влюбились мы задолго до войны.
На фронт ты мне писала письма —
была как будто бы со мной.
Потом — зима московская, учеба,
и здесь, по переулкам грязным,
вышагивая километры нашей жизни,
мы выясняли беды и грехи.
Тот снег лепил совсем недетский,
пурга швыряла грязью нам в лицо,
и холод общежитий, убогая еда, талоны —
не разжимали рук заветное кольцо.
Мы стали уж не те —
носили сапоги и бутсы.
Портянки и шинель принадлежали мне.
Как будто все прошедшие обузы
нас сблизили в кромешном страшном сне.
Чужими переулками шатались,
в наш шаг светила полная луна.
Ночами было не до сна —
мы внутренне любовью наслаждались.
И мглой размазанный пейзаж,
и под ногами грязь и сырость,
Но мысль, что детство возвратилось,
и даже тот сухарь, деленный на двоих, —
все это в счастье превратилось,
подаренное нам безрадостной порой.

***

Три розы красные
в бокале белом
увяли в день один.
Мне вспомнился рассвет,
который так же сник...
И утро медленно, ленивою походкой,
вступило пяточкой на горизонт.
Прозрачная роса
весь запятнала склон,
а солнце — заяц золотой
на землю спрыгнет к нам
едва ли...
Три розы красные
в бокале белом
увяли в день один.

***

Последние открытки,
что я покупал,
а ты еще не вставила в альбомы, —
они лежат теперь забытые,
как звоны, растаявшие в воздухе ночном.
Бее вещи на столе
разложены твоей рукой по ящикам
и полкам.
Теперь — это реликвии.
Что толку мне
все это в сотый раз перебирать:
две свечки, купленные в церкви,
и записи и адреса —
все тщательно сохранено.
Оставлен кусочек жизни,
облюбованный тобой.
Я память сохраню —
годами по работам,
где ты была в душе своей смела,
была отличным живописцем.
У тех, кто приобрел твои работы,
они, как средь полей
нежданные цветы.

***

Полно вам спорить
и полно бахвалиться —
жизнь прожита
и её не вернешь.
Тянешься к делу,
а дело вдруг валится.
Звуки к мелодии
не подберешь.
Хочется вновь
размахнуться неистово,
вновь зазвенеть
в серебристом лугу,
а на душе отзывается льдистово
хрустом ледка,
на другом берегу.
Хочешь обнять эти мысли кудрявые,
хочешь до них дотянуться рукой...
А поглядишь —
за крутой переправою
в Жизнь перевозит
паромщик другой.

***

Где найти мне этот остров,
чтоб остаться Робинзоном,
где сиренево-ландринно
ночью искрится волна?
Где без думы и без риска,
окруженный тамариском,
дней сиреневый остаток —
в замке хмуром и немом.
Где все залы — это эхо.
Все окошки — ночи звезды.
Все полы — трава забвенья,
а еда — лишь только вздох.
В этом замке, окруженном
то тенями, то рассветом,
ждать безвыходно все годы
с дальней звездочки — привет!
О! Как сладостно забвенье!
Так легки, как крылья, мысли.
В этом море
этот остров,
обойденный стороной.
И ушедших дней минуты,
словно камни — в драгоценность,
складывать в подвалы
замка,
упиваясь тишиной.

***

Я сумерки вечерние люблю.
Когда один сижу,
перебираю жизнь свою,
как письма старые перебирают.
А стая голубей ещё летает,
стучит в окошко комнаты моей.
За дальними домами
закат уходит в горизонт,
уходит вместе с нами
все дальше и сильней.
Одна голубка, отвернув от стаи,
на подоконник села — стала ворковать.
И думы разбудила...
Где прежние года
и молодость свободы?
Вас ни в каких глубинах не сыскать.
Закат ушел. И темно-синий,
зыбкий
разлился свод, мне бросившись в окно.
Одна лишь прилетевшая голубка
все продолжает ворковать,
клюя мое зерно

***

Фарфоровая роза сделана тобой,
лежит между стаканов
в бисере старинном.
И тут и там —
та белизна и хрупкость,
та волжская вода,
голубизною отливающая
в красках чистых...
Тут целый шкаф —
твой купленный фарфор
ультрамариновым оркестром
средь золота и белизны своей
сияет,
напоминая о тебе.
Когда ты, снежная,
в пушистости наряда
средь веток, в инее, под белой кисеёй,
была сама похожа на звенящий,
по-зимнему
сияющий фарфор.

***

Весна! Распахнуты окошки...
Цветет под окнами сирень,
мяукают чужие кошки
в саду.
В рассвет вступает день!
Прохладой тянет из дверей,
все в золоте у окон рамы,
и сотни розовых свечей
затеплили по долам храмы.
Но ночь, метель и
след в снегу,
и музыку её ночную
на том,
далеком берегу,
как драгоценность, берегу
и
платья край
её целую.

***

Брызнет солнце и на Волге —
рыб зеркальных чешуя.
Где-то виснет посвист долгий
пароходов
в тех краях...
Горизонт качнулся выше,
накренился лесом вниз...
Норы ласточек под крышей
испятнали весь карниз...
Точно
клавиши,
березы
костяною белизной
скачут с неба на откосы,
точно белый конь степной.
А на небе, а на небе дуновеньем белых крыл
ставни в рай весенний
настежь —
мне Архангел отворил.

***

Что ты знаешь?
О, что ты знаешь?
Где, в каких закоулках души
в нас живет человечья жалость?
Схоронилась где?
Задержалась?
Почему человеку жаль
вновь поплакать,
сказать кому-то,
голубую свою печаль?
Что мы знаем о том, что вечно?
Как зардел в вечеру закат?
Как запела птица беспечно?
Отчего вдруг заплакал брат?
Мы по жизни плывем все мимо,
словно в ветреный день облака...
Лабиринтами — неодолимо,
к горизонту, где гаснет закат.

***

Всевышнему, по совести людской,
за то, что вместо хлеба
не положит камень,
молитву
в скорбный день
творю
за всех, ушедших за Христом,
кто жил и плакал вместе с нами.
Есть тихий рай в душе моей...
Для проходящих — в нем закрыты двери.
Там Вольность вместо
ядов и цепей
Архангелом оберегает
дней
моих потери.

***

Нельзя сказать,
что нас хранит
Всевышний.
Жизнь,
как река, течет —
ему
не уследить...
И будущей весной
и яблони,
и вишни
цветеньем заметут
прошедшие следы.
Исчезнет всё:
и жизни нить,
и память
сгорят, как сор,
на медленном огне…
И зыбкие пески
воспоминаний
не зазвучат
в охрипшей
тишине.

***

На мелкой фотографии
твое лицо —
овал — яйцо
и челка надо лбом,
бровей разлет,
глаза, как вишни,
и улыбка...
Бог Всевышний,
зачем ты, взяв,
взамен нам не оставил
ничего...
И даже зимы...
И её сугробы,
когда мы были молоды
и оба
без цели, без пути
брели, не думая найти
спокойных дней
на волжском горизонте...
По снегу валенки
печатали следы...
А синий окаем ночного неба
над нами воздвигал шатер —
для будущей судьбы.

Атмосфера духа.

Тамурикова книжка:
забытый Моруа —
прогулки по Парижу,
где
через несколько листов —
засушенный цветок —
почти узор старинный,
весь в запахах Парижа твоего.
Вот у химер Нотр-Дам, —
коричневый цветок,
а у Монмартра —
каштаны охр,
зеленый лист
у Сен-Жермен Де Пре.
Все это ты в прогулках
собирала....
В душе своей —
как звуки — берегла...
Изящный Моруа,
взяв сердце у Парижа,
и подарил легко:
Конкорд, Пале-Рояль
и
Сену под мостом...
Матисса с Пикассо —
в Оранжери,
дорожки в Тюильри,
где в золотой закат...
мы, словно
в Зазеркалье,
на себя смотрели
а тучка золотая
над Парижем тлела —
ещё один цветок —
подарок Моруа.

***

Любила Пикассо...
Ван Гог был твой приятель,
создатель цвета, близкого тебе...
И облака любила ты не меньше,
в них видела театра
светоносность
и мизансцен мгновенную игру,
Полярную звезду —
кобальтом расцветила,
а Млечный путь —
от грунта порошком.
Ты беззаветно живопись любила,
она тебе
давала наслажденье Красотой.
Я помню пальцы,
их касанье к полотну,
и в это время
задумчивость печалилась
в глазах,
как будто небо пред грозою...
Затем удар!
И цвет трепещет птицей,
нежданно пойманной котом...
Любила ты Коро,
его туманность
напоминала
Волги утренний рассвет
и горизонты,
вдалеке
размазанные акварелью...
Походы наши
средь весенних рощ —
рисунок тоненьких ветвей
на небе чистом
и запахи земли,
не сбросившие сон.

***

Во снах — куда-то еду…
Куда — зачем?
Бог весть!
С пути на путь
перебегаю,
упал...
И некому помочь...
Проходят поезда...
Кричи тут, не кричи...
Проси?
Ни человека,
и чернота,
и никаких примет... К далеким дням —
любви моей прошедшей —
обратного билета
у кассира нет.

***

Я спрятал в тайники
всю грусть моей души.
До горизонта — тишина,
и ни звезды,
и ночь
как жестью выстлана —
возьми и постучи.
Я запрятал в тайники
без срока,
без ответа
какие-то ключи
от прежних дней —
от лета
последнего,
в трагедии моей души.

***

Последний поцелуй наш
был в купе вагона...
А дальше — в письмах,
на бумаге...
Те поцелуи в воздухе
остались.
И с Виктором
мы также распрощались,
расцеловавшись
около такси, —
такой же поцелуй,
на людях — впопыхах...
Сквозь наши руки — чернота,
на небе — ни звезды...
Из дней моих ушли —
две смерти, две любви.
В душе — тревога ночи,
и в думах
возникают ваши лица.
У Жизни на краю —
последний поцелуй.

***

С десятка фотографий
ты смотришь на меня...
От глаз твоих
мне никуда не деться...
Я растворяюсь в них...
Святое детство,
когда вступили мы
на узкую тропу...
Об этом мне не рассказать…
Не выплакать беды слезами,
и некогда друзьям
мне письма написать...
Божественного голубя
не напоить стихами.
В глазах твоих — кристалл
мне сверлит мозг...
Летит из детства коник...
И синих звезд поток
ко мне на подоконник,
сквозь стекла, льет
высокая луна.
Тут тишина,
и с разных фотографий
десятком глаз
ты смотришь на меня.

***

Я вспоминаю
юности заснеженный каток...
Ты чертишь в нем
замысловатые фигуры.
Черта веселая
по полю белому бежит...
И из-под шапки белой,
навстречу мне —
веселые глаза...
Потом сидим на лавочке,
среди сугробов снега...
Мы брошены
в Волшебную Страну,
над нами звездное,
в сапфирах, небо...
Одна звезда,
отдельная, горит...
Ты говоришь
задумчиво,
что это я
сумел так отдалиться...
А жизнь бежит,
тот день не повторится, —
скамейка
и заснеженный каток.

***

Мы с тобой — как два конька,
две лыжи, два колеса,
иль два крыла...
Пока будет
Воздух
и
лед —
будем чертить
фантастические фигуры —
мы с тобою...
Когда я делаю
что-то для тебя,
я верю —
ты жива и где-то рядом,
и если дверь
в пространство отворить,
увижу воздух,
лед
и
линию, идущую по льду,
услышу смех твой
сквозь деревья,
и
два крыла сомкнутся,
чтоб меня обнять.

***

Издатель мой!
Поверивший,
что в шуме ветерка
поэзия слышна,
что лист зелено-кисл,
и в горле жаворонка
воздух
свищет песней,
а пыль дорожная —
мелодией звучит...
Природа — поводырь...
Вдаль, голубой дорогой,
ведет тебя
в расплесканную ширь,
и звук в душе рождает,
в воздухе высоком,
и плачет ненароком
о ком-то,
просиявшем в вышине.
В той башне изо льда,
которая,
растаяв, превратится,
под солнцем
в лужицу воды...
...И есть ещё на свете
Чудаки
и вера в то,
что можно причаститься,
испив из этой лужицы вина.

***

Я жду,
что ты откроешь дверь
- и скажешь: «Ёжик!»
Оглянешься
на комнатный бедлам,
и сядешь,
и, повесив в воздухе улыбку,
начнешь
подарки раздавать:
«Вот это — Виктору,
из Городца — свистящего коня.
Настойку — для тебя...
А это всё — Наташе!
Наташа —
милое сокровище
моё!»
Никак я не могу смириться с той потерей…
Тамурик милый!
Ты главная
из всех моих потерь.
Не возвратить её,
и нет былой надежды —
из пушкинской строфы
вдруг
выпали слова.

***

Ушла Тамара —
мой слушатель,
Духовник мой,
Ответчик...
Природа умерла —
я с ветром нынче говорю,
а ветер мне не отвечает.
Я птиц на подоконник
привечаю
и вместо хлеба —
сердце им дарю.
Заря сменяет прошлую зарю.
Река течет, ничуть не убывает.
Все та же ширь.
Звук колокола тает,
и тот же монастырь
в пространстве вырастает...
Но нет Ответчика
моей душе.

***

«Ворчун! — писала Ты. —
Тут ветка груши
на столе...»
Оторвано «Это тебе!
Из сада нашего».
И фиолетовой,
размазанной чертой
Ты
Ёжика нарисовала.
В нем глаз, смотрящий
на меня
сосредоточенно и строго...
А до порога жизни твоего
остался только день. ...
Обвалом — последнее письмо ...
«Мы будем рисовать...»

***

На небе — миллиарды
звезд...
Есть царственные,
как Венера,
сияющая утренней
зарей...
Есть россыпь
Млечного Пути —
не каждая звезда
там носит имя.
Средь звезд, которые
немного в стороне,
я загадал
Наташину звезду
и именем её назвал...
И, просыпаясь ночью
лунной,
я обязательно её
найду...
Средь звездного потока
она молчит —
задумалась до срока,
но кажется вот-вот
заговорит...
И несмотря, что звезд
бесчислен рой,
в тенётах темноты
она
мне путь сияньем
освещает...
Глаза усталые закрою
и
в небе — вижу,
лишь
Наташину звезду.

***

Не спится... В комнате
светло...
Луна ночная куролесит:
зеленым испятнала пол...
И мне в постели,
на колени
котёнком мягким
забралась.
Вон вижу —
вспрыгнула на стол,
своими жёлтыми
руками
мне всю поверхность измарала
бумаги все перебрала...
То тут, то там куски ковра,
половиками разбросала.
А вместо потолка —
Пространство
до облаков мне возвела.
Зажег я свет —
игра её,
её фантазия — пропала.
Лишь за окном фонарь луны...
Свет погасил... И все опять
игрой затрепетало снова —
мы вновь в игру вовлечены,
и комната моя
в тот лунный мир
лететь готова.

***

Ребёнок строит
башню из песка.
Этаж за этажом
возводит.
Он делает балкончики
и красоту наводит.
Окошки прорезает и водружает
шпиль —
старается вовсю —
строительством он увлечен...
Со всех сторон — то чайка,
то воробушек
смотреть и любоваться
прилетают,
по-своему чирикают,
хваля его труды.
И башня вырастает
ввысь до облаков,
и облака-макушку задевают.
Ребенок рад и счастлив от души.
Беспечен он и горд своей затеей,
не думает о горе и злодее,
который движется,
неся ему беду.
Там вдалеке,
от горизонта,
где зависть черная
скопилась полосой,
сбирается иная рать,
которая ломать
и разрушать,
в душе своей стремится.
И прямо на глазах у чаек,
на виду —
буран идущий
башню разрушает.

***

Я выбросил слова...
Их россыпь — не собрать...
Сентябрьский ветер
ворошит обрывки
каких-то слов,
и зыбкий
тростник души моей
колышется, как звук.
От рук твоих,
что пахли смятой мятой,
от пальцев,
что умели рисовать,
на фотографии
остался
очерк смутный —
руки,
волос держащей прядь.
Глаза, дарящие улыбку,
и весь твой облик
в платье белом,
зыбкий,
в стихах мне возвратит
сентябрь — опять.

***

Без корабля
моряк —
несчастный человек...
В походке по земле,
он волны ощущает,
его любая рытвина
качает,
и в этом счастие находит
он в душе.
Корабль — мечта
о прошлых днях,
где океан шумел ненастный —
воображаемые бури,
слезы счастья —
всего лишь только в снах,
Так я, бураном выброшен на остров,
где нет людей, где скалы
да песок...
Разбившийся корабль
пучина поглотила,
и все, что было, —
погибло на глазах...
Лишь ветру письма я свои дарю
да по утрам, любуясь на зарю,
ищу я в прошлых днях своих
счастливые минуты
и
паруса, даренные судьбой.

***

Ты в белом вся...
Лишь брови, как две ветви,
смеющиеся ветки,
и глаза, сквозь снег
сияющие, словно угли,
и горизонт качается зеленый,
и Волга вдалеке
вся в серпантине голубом.
Бредем без следа. По колено снега,
мы мокры оба,
а на ресницах — борода,
над нами нависает шепот снега,
и миражом фантастится
пейзаж.
Мы рады ничему!
Что мы навечно оба...
Что руки — продолжение следа...
Ты в белом вся,
лишь брови —
смеются в синие мои глаза.

***

Глаза — Душа у человека.
У Виктора — они
лучились радостью и смехом.
Он был отличен от других.
Он создан был,
чтоб делать чудеса.
А иногда мгновенные причуды
его
от жизни
уводили в облака...
Он в Инну был влюблен,
как путник любит дальнюю дорогу
и в нивах
голубые васильки.
Как любит дудочник
мотив неприхотливый
и
те заливы,
подернутые утренней зарей...
Он был создатель голубой мечты...
Так что же Ты,
Создатель Сущего,
в том
тесном переулке,
где
эхо выстрела
в молчанье воздух
привело,
не смог убийце руку отвести
и потушил
звезду
на дальнем горизонте!

***

Он не гадал,
но, может быть, во сне
судьбу ему
цыганка нагадала —
так рано умереть...
Он карты выпускал
и жизнь любил
и мог бы
предсказать судьбу другому,
но вот себе — не предсказал...
Лирическая жизнь урывками была...
Дела
всю жизнь его с остатком поглощали...
И счастье — только миг...
Жизнь — Инну подарила
и Вик Вика,
который так похож сегодня на него.
Он жил взахлеб...
А дни вели его по краю,
к той, роковой черте...
И кровью, как зарей, зарделся снег,
и все надежды,
мечты —
остались с ним в раю.

***

О! Первая строка!
Она в душе всю ночь,
как уголь тлеет...
И разгорится ли?
Бог весть!
Под утро в серых облаках
то искоркой алеет,
то вновь исчезнет
и в облака уйдет, как душный сон,
О! Если бы мне прошлые аллеи
березок голубых
средь розовой травы,
где ты прошла,
задев плечом кусты,
я б сочинил нежданную молитву,
вложил бы звуки чудные в слова...
Но то во сне...

***

Весною будущею...
Если буду жив,
я сделаю...
А что? И сам не знаю...
Дела я начинаю, не оканчивая их.
Без вёсел, без руля,
плыву в какой-то лодке...
То носом, то кормой несёт меня
река...
Река не прежних лет!
Тенистые аллеи,
где мы вели душевный разговор,
и трели соловья,
колен высокий посвист
туманили наш взор.
... Река бурлит и камни впереди.
И я один...
И выбраться нельзя —
кругом бескрайняя вода...
И лишь одна звезда
мой путь собою освещает...
Одна звезда
мне предвещает,
что будущей весною,
если буду жив,
я сделаю...
А что?
И сам я и она — не знает.

***

Снежинку белую —
узор необычайный —
ты держишь на ладони
как венчальное кольцо...
Лицо твоё —
в какой-то тихой тайне
от снегопада детских дней —
хрусталь в голубизне...
И в белизне...
С какой-то высоты,
из необычных снов,
в твоей ладони,
розовой и нежной,
покоится
снежинка
из других миров.

***

Манила ночь —
голубизной и тайной,
и лился свет
на долы и сады...
Звезда сорвалась с небосклона
и случайно
упала рядом,
осветив берез ряды...
Загадывали мы под эту Тайну
нам прочертившей путь звезды,
что будет в будущем.
А звездопад необычайный
кидал
пригоршни звезд
для будущей судьбы.

***

Сквозь сон... На фотографии...
С тобой...
На фоне Сакре-Кёр...
Париж
под нами солнечно сияет.
На горизонте Эйфель черточкой
встает...
Чуть к осени,
пух в воздухе летает,
и запах жареных каштанов
доносится от Тертр.
А сахарная голова —
восточный Сакре-Кёр
весь холм как шапкой
накрывает...
Какой-то музыкант пленяет слух
нехитрой партитурой...
Художники, как мухи,
загадили всю площадь Тертр
своей халтурой...
А белый Мим
у ног
цилиндр свой черный
положил,
и роза желтая на ветерке
колышется
в его руке.

***

В Париже, на Александровой мосту,
где золото скульптур
горит закатом
в небе сером...
Бутылочно-зеленая вода
течет к заливу,
Эйфель огибая...
Я видел —
ты была сама собой,
пройдя с усилием по Елисейским
путь тот дальний.
А вечер был безрадостно-печальный —
нам надо было уезжать,
и этот променад в Париже был последним.
У Пти-Пале на лавочку ты села,
пока с Наташей мы Коро смотрели
и бегали по залам впопыхах.
Ты насладиться одиночеством
хотела,
дойти до Лувра,
перед этим отдохнуть.
Пройдя по берегу у Сены,
мы встретили клошаров —
они сидели у воды с бутылкою вина.
Качались барки,
и вода,
загаженная мусором,
качалась,
взбираясь струйками
на каменный настил.
Напротив нас Д'Орсе с часами —
темным силуэтом,
где лучшие полотна тех, кто, как и мы,
бродили у воды и слушали
биение Парижа,
передавая утренний его рассвет
и вечера....
А завтра, утром рано,
наш самолет нас увезет в Москву,
и будем мы, как эти мастера,
стремиться в мастерские,
чтобы биение сердец
вложить в холсты.
А в голубом пространстве света
остались над Парижем
белесых туч немые корабли...
И Александров мост...
И вечер...
И золото скульптур...

***

Стоим у стен
Святого Александра,
где некогда венчался Пикассо,
и Дягилев, Кокто и Брак
свидетелями были.
На Рю Дарю, у Невского Собора —
шумят березы
вместе с колокольным звоном.
На паперти притихшая толпа,
у многих свечи...
Колышется людская теплота —
венчаются Испания с Россией,
и Русь элиту собрала
на Рю Дарю...
И звон колоколов,
как вестник новой эры,
плывет среди домов
притихшего Парижа...
У Дягилева слезы капают на фрак.

***

Золотые дорожки
на полу от луны,
мы с тобою в постели
и опять
влюблены.
Шелк руки твоей смелой
и дышащая грудь —
в этих шорохах ночи
до утра не уснуть...
К нам в окошко бесстыжая
смотрит луна,
точно хочет любовью
насладиться сама,
расшугала все звезды...
Ночь, как простынь, бела,
и её полнолунье
нас сжигает дотла.

Инночке

Ты лилий мне букет
нежданно подарила.
Как это было мило,
душевно и светло,
как будто бы ко мне в окно
вечерняя крупинка
солнца залетела.
И осветило светом горизонт.
Шестиконечные цветы
средь звезд стоят
в окошке у меня —
палитрой нежности сияют
и терпким запахом своим
елеем душу окропляют.

***

Держу снежинку
на своих ладонях —
воспоминаньем
о метельных днях.
Когда над Волгой белая пороша
нас повенчала в детских снах...
Проходят годы,
как вода под кручей...
Отцвел цветок прошедших дней,
и розовый песок сыпучий
развеян по ветру...
Размыт
суровой тучей
твой
хрупкий силуэт.

Люде

Тут — мощная река,
вся в белых бурунах —
Посад Сумской,
подворье Соловков.
До моря — километр,
по берегу — тюленьи туши — дома,
над ними облака,
как утюгами гладят крыши.
Тут паруса,
и у девчонок
руки пахнут рыбой,
а чешуя — монистами искрит...
Одна из них
нам принесла тетрадь,
где были нарисованы
наивные царевны.
И этот край, таинственный и древний,
в её руках
затрепетал мечтой.
Теперь она художник
здесь, в Москве,
но кажется, для акварели
воду
берет от тех далеких
берегов,
где мощная река,
вся в белых бурунах,
и тучи гладят утюгами
кручи.

***

Мы были зимние —
февральский Я и мартовская ТЫ.
Шли без дорог,
повенчаны метелью.
Зима кружила нас хрустальной карусель,
стеклярусом звенели Белые Цветы.
То было на рассвете юных дней,
в сердцах мятежных это было.
Как утренний рассвет,
любовь всходила,
а мы боялись перейти
неопытный порог.

***

Когда тебя Божественный Глагол
вдруг
обожжет своим прикосновеньем,
подарит чудное мгновенье,
вдруг возникают из души
мелодии напевности незримой.
Они растут волной неутомимой,
ложатся на бумагу,
как стихи.

***

Куда уходят сны,
где мертвые живыми
к нам приходят?
Луна, наверно, в небе колобродит,
фантазии свои являя наяву.
Куда уходят сны,
где страшные виденья
соседствуют с весельем?
Где рай заоблачный —
земное новоселье,
как давние друзья,
идут за горем вслед...
... За окнами зима
метет поземкой белой,
и ты скользишь в «снегурочках» одна...
... С деревьев — Ангелом осиротелым
я в тяжкий сон твой
брошусь из окна.

***

В душе звучит мелодия былая ...
Пылает снег на тех горах...
Тамурикову смерть
во снах
я в четках дней перебираю...
Та первая весна —
от края и до края,
и мы совсем ещё юны,
румяны, как она.
Хруст наста, чуть оледенелый,
и стрелы весенних дней,
нацеленные в нас.
Путь возвращения тропинкой
в детство.
Всё возникает в этот час,
как лист бумаги
очень белый,
ещё немаранный рукой.
Жизнь полною рекой
бежит по каменным уступам.
Что будет в будущем?
Какие мокроступы
наденем мы,
чтоб радость перейти?

***

На гжельской белизне
фарфоровых снегов —
поржавевший листок,
метелью занесенный,
оторванный от ветки опаленной.
Художника мечтой
он превращен в бокал.
Фарфор звенит,
как ветер,
средь полей...
Ты тоже, как листок,
на снежной белизне,
трагедией сожженный.
Одна.
Средь снежности
оставленный цветок...
В печали
к нам протягиваешь руки...
Но это ветер
вьет нам белую кудель.
В молчанье
будем мы влачить
немые дни,
и разговором я тебя
утешить не сумею,
не бросишься ко мне на шею,
я не скажу тебе, как ранее:
«Люблю!»
Ты — в голубой и волжской дымке…
Случайно
я ловлю твой силуэт:
уста сомкнуты.
Невидимкой,
в молчанье
ты паришь
средь облаков.
Молю:
хотя одно бы слово,
хоть взмах руки твоей
издалека...
В былую мглу
ушедших лет кричу:
«Люблю!»
И эхо повторяет это слово!
Звучит оно, как прежде,
но только в облаках!

***

Сказала: «Лапушка!» —
багряной глубиной
зацвел зимой
цветок герани.
Закат упал
за горизонт.
В иконной дали —
оклад окна
зарделся золотом...
И стали
обычные слова,
случайно
оброненные впопыхах,
как тайна
души —
улыбкой и неба синевой
в морщинках глаз...
Сказала: «Лапушка!»
И стало так тепло!

Вик Вику Яковлеву

ВОЮБЬИШКО

До этого шли грозы, а сегодня утром день выдался сочный и бархатный, точно свежий, еще пахнущий печью, пирог со щавелем. Я вышел в зеленые заросли сада, где на серо-серебристых, выветренных досках сарая, мерцающих солнечными бликами, голубая струя из умывальника дробилась в белой раковине. Холодная вода сбрасывала сон. Тишиной звенело утро. В соседних зарослях, под вишнями, где бурьян перемешан со смородинными кустами, играл в прятки маленький, только еще ставший более самостоятельным, воробьенок — крошечный пушистый комочек, шустрый и веселый. Он кружил среди этих путанных высоких стеблей, точно догоняя свой хвост, цеплялся за веточки от стволиков, переворачивался, падал и издавал шум своей возней. Затем, взлетев, сел на сухую веточку вишни, начал раскачиваться, точно на качелях. Увидев, что я не обращаю на него внимания, подлетел ближе щебеча:

— А я не боюсь тебя! Ни капельки не боюсь!

Что ты за большое новое чучело?!

Скосил головку, и его темный пуговичный глаз, искоркой блеснув на солнце, уставился на меня. Он забавлялся необычным явлением. Стоило мне протянуть руку, и я коснулся бы его. Он вспрыгнул на скамейку, стоящую совсем рядом, гордо проскакал по ней, все приближаясь, затем, вспорхнув, начал прыгать по ветвям яблони, свободный и беспечный, он ничего не искал: не склевывал зародыши, не выдалбливал гусениц, он лишь восхищался вновь открывшимся миром — цветовыми бликами солнца, зеленой голубизной зарослей и утренней теплотой.

Ах Ты, Бестолковый малыш, не ведающий еще, что ждет тебя впереди.

Он пробудил во мне воспоминания о детстве, и мне стало вдруг так же хорошо в это первое городецкое утро.

АНГЕЛЫ

Бело-розовые ангелы моего детства — вы скрылись даже из снов моих, а когда-то, поздними вечерами, когда дорожная пыль сиреневела, а луна в безоблачном небе голубела своим капором, я чувствовал ваше сопровождение — легким ветерком дыхания в свой затылок. Сердце прыгало в убыстренных шагах моих, а из-за заборов на дорожку летели розовые лепестки яблонь. Тот страх ночи сменялся радостным чувством, жаркой волной, захлестывающей меня. Алая кровь стучала в виски. Я видел ваши полеты. Шелковый шелест воздуха нежнейшим касанием смычка вызывал вибрации в сердце. О ангелы! Зачем вы покинули меня? В ночные часы одиночества мне так не хватает вас.

(Опубликовано в поэтическом сборнике «Стихи». Москва, 2015).