Интервью В.Ф. Просвирина газете «Южный Урал». Оренбург, 1990

Сегодня в областном музее изобразительных искусств открывается юбилейная выставка работ Вячеслава Просвирина.

Просвирин: много в нём намешано и как в живописце, и как в человеке – не ухватишь. В этом случае выход один – обратиться к нему самому, пусть расскажет о себе. Ну, например, о том, как менялся от работы к работе на протяжении четверти века. Пожалуйста, Вячеслав Фёдорович!

В.П.:  Начинал с «сурового» стиля. Чтобы стать членом Союза художников.

Т.Т.: А если бы писали как хотели, не стали бы им?

В.П.: Нет. Когда я приехал в Оренбург, многие не понимал и, что такое Сезанн, или Матисс, или икона. Был метод соцреализма. И в институте (В. Просвирин окончил Московский художественный институт имени В. Сурикова, мастерскую А. Дейнеки. – Т.Т.) нас учили на Александре Иванове, на классических образцах русской живописи.

Хотя были среди наших учителей и Алпатов, и Чегодаев, говорившие: хотите развиваться, знать историю искусства как она есть – учитесь, не хотите – я вам буду тройку ставить, Они рассказывали, как по-разному развивается искусство, как по-разному развивается художник.

Помню, на чём однажды погорел на экзамене, получил не «5», а «4» (я не хвалюсь). У экзаменаторов был такой метод: студентам показывают открытку-репродукцию и нужно определить автора, а показывают вразнобой, и это может оказаться Греция, а может ранний или поздний Ренессанс. И показали мне Боттичелли, «Стандартный» Боттичелли – «Рождение Венеры», «Весна». А у него есть маленькая работа – Мария Магдалина, сидящая под аркой женщина. Я подумал, очень раннее Возрождение, Джотто или кто близкий. И ошибся, потому что искал внешнего сходства, а не глубинной связи. А оказалось они все – «ранние», «поздние» – классически мыслили.

А потом вдруг меня, «классически образованного», ведут в Третьяковку, в запасники, и я вижу русский авангард – и Кандинского, и Малевича, и Шагала, и думаю: как же так? Как же так они берут и закрашивают плоскости? Петров-Водкин тогда на меня действовал ужасно. А что я? С периферии, отец – военный, не вернулся с войны, мать – швея на фабрике; у нас и книг не было, воспитания не было.

И стал я вникать в это новое, стал заниматься «другим» искусством. Поверхностно, конечно, нельзя же перепрыгнуть с телеги в «роллс-ройс».

А друзья рядом шли от Машкова, Кончаловского, писавших ярко, вкусно, талантом, не интеллектом, как бы народно. Московская школа, где важна сама живая фактура, сам предмет, картина как предмет.

И меня во всё это затянуло. И я приехал в Оренбург под наитием открывшейся свободы. И писал беспредметные вещи под влиянием то Сезанна, то Матисса, пытался кубизм присоединить... А меня не понимали. И чтобы стать членом Союза художников, пошёл на «унизиловку» – стал писать «как надо».

Т.Т.: – А зачем вообще пробиваться в Союз?

В.П.: Если бы я не стал членом Союза (а выпускники вуза в течение пяти лет пользовались особыми привилегиями на вступление), то оказался бы в оформителях, художником-производственником, не имел бы права участвовать в выставках.

К этой поре и относятся четыре картины так называемого «сурового стиля»: «Семья художника», «Школа рабочей молодёжи», «Вручение знамени ВЦИК» (ни от одной своей работы не отказываюсь, а от этой бы отказался: совершенно конъюнктурная), «От Советского информбюро» (эта хорошая, как бы воспоминание из детства, когда отец погиб в 44-м, мы трое сыновей остались, и голод, пустые тарелки – всё выражено, всё).

Потом... Потом приехали Геннадий Глахтеев, Виктор Ни. И мы на протяжении десяти лет ругались и спорили о путях искусства. Витя исповедовал раннее Возрождение, Геша стоял на крайних позициях: Шагал, Кандинский. Первый – природный колорист, второй при определённой цветовой одарённости – «мозговик», а я между ними, ни то ни сё. Начинаю цветом писать – от Вити достаётся (потом, правда, написал серию, о которой он сказал: это ничего, это хорошо).

В общем, я с ними переругался и пошёл искать себя: что же я – совсем не одарённый, не талантливый?

Хотел писать, как Ренуар. Ему нравится у женщины бархатистая кожа, и он её пишет. И опять возникал Глахтеев: «Ну, Ренуар! Какая у него цель? Это не цель искусства». Конечно, не цель, Я не знаю, что такое цель.

Т.Т.: Может быть, прав поэт: «цель творчества – самоотдача»?

В.П.: У меня нет тем. Материнство, Старость, Мать-старуха (как моя мать) – это мне не под силу. Я не способен это изобразить. И большая философия, глобальные проблемы – не моё. Я пишу обыкновенных женщин, которые мне нравятся. Я пишу женщину и люблю её – и это я выражаю,

Что я считаю счастьем? Вот девочка сидит, я её не знаю, не понимаю, она не понимает меня, но её доверие к природе я вижу. И когда пишешь лицо девочки, не думая, получится или нет, когда тебе не мешает ничего (почти не мешает) – вот это я считаю счастьем. И то напряжение духа, души, чувств, которые в тебе в этот момент есть, переходит на холст, и всё это вернётся к зрителю. Но там, где слукавил...

С 70-го года и по сегодняшний день я нахожусь в состоянии простого миросозерцания. Сейчас хочу писать, могу писать, знаю, что делать и как (но это можно подумать, я уже Бога не боюсь).

Т.Т.: Так вы всё-таки его боитесь? А ещё чего? 

В.П.: Выставки. Друзей. Себя.

(Опубликовано в альбоме «Вячеслав Просвирин. Графика». Оренбург, 2013. С. ).