Одесская школа живописи

В южном городе, в одном из самых своеобразных городов России, городе каштанов и акаций, предприимчивых людей и буйной талантливости, по мостовым, аккуратно вымощенным неаполитанским камнем, звонким обручем, как говорил Багрицкий, прокатилось мое детство. Не будем томить читателя — это было в Одессе, и была тогда ее золотая пора.

Пора, когда всего было вдоволь: скумбрии и арбузов, лошадей, битой птицы, винограда и веселой удали.

По утрам с шумом взвивались железные шторы магазинов, гудели базары, плакали шарманки, кричали по дворам старьевщики; «паяли-починяли», играли на скрипке, продавали «пшенку», мороженое и, конечно, горячие бублики.

Мелодично вызванивая, мчались по узкой колее нарядные трамваи «Русско-бельгийской всеобщей компании электричества». Когда не было трамваев, по этой же колее катили извозчики.

Дубки с кавунами из Таврии и Херсона распирали арбузную гавань, Черное море билось о массивы Австрийского пляжа и в даль морскую глядел с Приморского бульвара Дюк [1].

Гремели оркестры на похоронах и свадьбах, белоснежные парикмахеры стригли, брили и рассуждали о политике, а когда не было клиентов, выносили свои стулья на тротуар и читали газеты (они отличались любознательностью).

На пыльной Молдованке вскипали страсти бабелевских героев, под южным солнцем вызревали таланты, стихи, песни и анекдоты. Ришельевскую улицу замыкал Оперный театр, его любили одесситы и считали вторым в мире по красоте.

Не меньшей любовью пользовались и одесские кафе: Фанкони, Робина, ресторан гостиницы «Лондонская».

В этом городе соблазнов было много, но случалось не было денег, и тогда выручала острота: «Кошмарный город Одесса, ты просыпаешься ясным утром и хочешь разменять сто рублей, так у тебя их нет!»

Раньше каждому городу полагалось иметь своего сумасшедшего. В Одессе их было два, и одним из них был Йоська, его можно было встретить в любом месте и всегда неожиданно. Зачастую он требовал дань в довольно категорической форме, уверяя прохожих, что у него сифилис и что с ним лучше не связываться. К нему привыкли, он был одной из достопримечательностей города. Дерибасовскую улицу украшали две величественные фигуры посыльных, как и было написано на околышках их роскошных фуражек. Не менее роскошная ливрея внушала абсолютное доверие и вы могли с ними передать вашей возлюбленной букет цветов с полной уверенностью, что это произведет впечатление. А чего стоили веселые горластые чистильщики обуви, жонглирующие щетками и начищающие любую рвань до умопомрачительного блеска.

А газетчики! Попробуйте не купить у такого мальчишки газету с очередной речью Чичерина, если тот мчится сломя голову, опережая свой истошный крик. Нет, всего не перечесть и, пожалуй, хватит. Нет, не хватит!

На углу Ришельевской и Полицейской была лавчонка художественных принадлежностей. Хозяина ее, этакого одесского папашу Танги, звали Иосиф Покорный; так и было написано на вывеске. Торговал он всем, что нужно было художнику. Вы могли купить здесь краски всех существующих фирм: Досекина, Виндзор-Ньютон, Лефран.

Могли купить бумагу любых сортов, этюдник орехового дерева, зонт, чудесные кисти от колонка до щетины из ноздрей носорога и бог его знает что еще.

Портовый город; много дорог расходилось отсюда во все концы мира и возили по ним не только товары.

Интересна была Одесса и в другом отношении: три художественных музея, в четвертом — еврейском, висели картины Марка Шагала и Тышлера, великолепный археологический музей, музей старой Одессы, частные собрания, институты, университет, консерватория, публичная библиотека, театр.

В одном из них — русском, в 22-м году была прочитана лекция о только что умершем художнике Модильяни. А еще в 19-м, на плохой газетной бумаге вышла монография о Сезанне [2], написанная художником Бабаджаном; она остается одной из лучших по сей день, став, конечно, библиографической редкостью.

Была и художественная школа, основанная в 1865 году греком Костанди [3]. Недавно праздновалось ее столетие, пышное, с цветастыми пригласительными билетами, украшенными украинским орнаментом и довольно обширной программой. Помянули добрым словом Костанди, а школе присвоили имя Грекова [4]?!

Хороший был институт [5], ничего не скажешь, — со многими факультетами, даже такими, как архитектурный и театральный. Нельзя не сказать хотя бы несколько слов о замечательных художниках предреволюционной поры, входивших в объединение под названием «Южнорусский союз», тем более что об этом в высшей степени интересном явлении русской культуры нет ни одного слова печатного текста.

Их имена мало что скажут читателю. Они забыты. Исчезли и холсты, лишь немногие сохранились и находятся в Одесском музее. Тот же Костанди, уже названный нами, его можно было бы считать русским импрессионистом, современником французских, если бы не существенное различие: живопись Костанди сдержаннее, предметней, она светла, но по ощущению ближе к барбизонцам. Он писал: кусты цветущей сирени, а за ними вечернее небо; монаха, идущего по дороге; веранду с фигурами; стариков на скамейке (эти старики меня очаровали еще в годы юности, там с такой внимательностью прослежены касания заднего плана, и вся она наполнена цветом и воздухом, — маленькая вещичка, 20X40). Лирический Головков [6], писавший свои незатейливые холсты: снег, земля, овраги, домишко, фигурка — это было интересно увидено и с любовью сработано.

Нилус [7] — строгий и тонкий мастер небольших чеканных холстов. И особенно Дворников [8]. Прекрасный живописец, добрый, эмоциональный, какой-то раскованный, по характеру своего дарования он в чем-то был близок Сислею.

В целом эту плеяду отличает какая-то удивительно теплая интимность и большая верность природе. Их деятельность оставила заметный след в художественной жизни города, образовав традицию с очень высокой живописной культурой. Она нашла своих преемников в лице более молодых и ближе стоявших к проблемам современной живописи, таких как Волокидин и Фраерман. Но к ним мы еще вернемся.

Что же представлял собой Одесский институт в первое десятилетие Советской власти?

Кого здесь только не было: были все, и замечательные педагоги, и шумливые студенты всех возрастов, и даже титулованный натурщик граф Долинский — лихой улан с безупречной выправкой. Возглавлял институт тогда некий Ткаченко [9]. моряк, умный и образованный человек. В годы гражданской войны он топил черноморскую эскадру. И преподавательский состав, и студенческий, как мы уже говорили, был достаточно пестр и разнообразен. Анатом Лысенков [10], написавший прекрасный учебник по анатомии, мог цветными мелками на черной доске нарисовать любую мышцу и любое сочленение, это было настолько красиво, что после урока жаль было стирать нарисованное. В перерыве старый анатом разворачивал салфетку и там, среди заспиртованных связок, костей и суставов, — находил свой завтрак. Такое соседство немного смущало учеников, но самого его — нисколько. В воскресные дни он отправлялся на этюды и писал на дощечках маленькие, очень тонкие по цвету пейзажи.

Величественный Борис Васильевич Варнеке [11] читал историю костюма и лекции под названием «Эволюция художественных форм». Поговаривали, что в свое время у него был роман с Айседорой Дункан. Варнеке не отрицал и только улыбался — чего не бывает.

Высокий, необычайно интеллигентной внешности, А.Ф. Гауш [12] преподавал на театральном отделении, потом он читал цветоведение, любил показывать свои итальянские пейзажи. Из-за того, что он плохо слышал, разговаривать с ним приходилось громко. Гауш смущался, отвечал невпопад и застенчиво улыбался. Его жена в прошлом была фрейлиной императорского двора, но об этом в то время старались не говорить.

Преподавал архитектор Зейлигер [13], он же был директором музея западноевропейского искусства, расположенного в прекрасном особняке на заросшей платанами Пушкинской улице.

Среди педагогов были: Соловейчик [14] — ученик Фаворского, Скульптор Яковлев [15] — автор саркофага в Мавзолее Ленина. Был и Мюллер Владимир Николаевич [16], человек большой культуры, великолепно знавший театр.

Мастерские резко отличались друг от друга. От ортодоксальных взглядов профессора Крайнева [17] до парижанина Т.Б. Фраермана [18]. Теофил Борисович, сын богатых родителей, окончив Одесскую школу еще до первой империалистической войны, уехал в Париж. Там он быстро приобрел друзей, положение и, как поговаривали, даже собственный салон. Он сдружился с Матиссом, выставлялся вместе с ним, и нередко, сидя в кафе, в кругу друзей, Матисс хлопал его по плечу, говоря: «Тео, а на этот раз мы с тобой самые цветные».

В фондах Одесского музея хранятся два его ученических холста, две головы, написанные с необычной силой лепки. В конце первой мировой войны, получив телеграмму о болезни матери, он отдал ключи консьержке и налегке приехал в Одессу. Вернуться в Париж ему уже не удалось. Начав жизнь заново, он развил бурную деятельность реформаторского толка: пополнял музейные фонды, преподавал, создавал системы и тут же разрушал их, выступал на собраниях, ругался, острил. Человек живого ума, элегантной внешности, насвистывая, входил он с тросточкой в класс и весело, как бы между прочим, вел разговор о живописи.

Среди его каламбуров, произносимых скороговоркой, были, например, такие: «Не всегда хороший художник делает хорошие вещи и не всегда плохой художник делает плохие вещи, но никогда плохой художник не станет хорошим и никогда хороший художник не будет плохим». — Или (это он говорил медленно и наставительно): «В светах светлее, в тенях темнее».

Он много видел, знал; обладал абсолютным глазом, вследствие чего приобрел авторитет, а попутно и тьму-тьмущую врагов. Впоследствии это сказалось — сначала его зачислили в формалисты, а потом и вовсе отстранили от преподавания. Он был достаточно трезв и не падал духом. В его облике было что-то от аббата Куаньяра [19] (так, во всяком случае, казалось мне). В Уфе, в эвакуации, когда было и холодно, и голодно, он много работал и лучшие его вещи, может быть, сделаны именно тогда.

Я помню последний наш разговор с Теофилом Борисовичем. Сидя на скамейке бульвара, недалеко от пушки, снятой с французского фрегата времен обороны Севастополя, он говорил: «Валя, все неприятности, какие есть у нас с вами, есть и у других людей, решительно все, но зато у нас есть еще и такое, чего нет у них — искусство, и не будем поэтому гневить судьбу».

Нельзя обойти молчанием еще одного, может быть, самого значительного художника Одессы Павла Гавриловича Волокидина [20]. Он был каким-то очарованным странником с кристально чистой душой. Его преданность искусству была абсолютной. Таким сохранился он в моей памяти, таким я вижу его на портрете, висящем у меня в мастерской. Память о нем для меня свята.

Его можно было увидеть где-нибудь на тихой улице, с желтым бантом на шее, скрестившего руки у пояса блузы и смотрящего вдаль — на крыши домов, на голубое небо, на игру солнечных зайчиков. Что видел он там!? Наверное, целый мир. Он был художником во всем, суетность чужда была его натуре. В голодном 22-м году, босиком, он шел преподавать и приносил в карманах своей куртки тюбики красок для тех, кто в них нуждался. Иногда от него нельзя было услышать ни слова — его мучил холст, оставшийся там, в мастерской, на мольберте. И лишь взявшись за ручку двери и обернувшись, он мог сказать: «А помните «Инфанту» Веласкеса, какое там напряжение формы!»

Родом он был из средней полосы. Нигде за границей не был, и, как нередко бывает у русских людей, до всего дошел сам. А дошел Волокидин до многого.

Ему понятен был подвиг Сезанна. Матисс его очаровывал. Как-то, вернувшись из Ленинграда, с жаром рассказывал он о портрете Пикассо, отмечая не без удивления, что после него трудно было смотреть Ван Дейка или Рубенса.

Колористом Волокидин был потрясающим. От холстов его трудно было оторваться, была в них некая тайна и нерукотворность.

— Есть что-то еще за природой, — говорил он.

Интересовался он многим, штудировал Гильдебрандта [21], любил Восток, часто говорил о музыке, и дома, для себя играл на маленькой гармонике.

Однажды Волокидин повел нас на выставку двух бельгийских художников, не помню каких. Он восхищался, объяснял, а под конец, подойдя к портрету, его поразившему, не выдержал, и, сдерживая слезы, тихо сказал: «Я ведь тоже художник, а вот так не могу!» Здесь было все — и радость пред удачей другого, и смутное предчувствие каких-то пределов в себе. Было и творческое честолюбие, тот единственный вид его, который, по словам Матисса, простителен художнику.

Помню и другой случай: как-то один из учеников за воскресный день написал цыганку, очень мастерски и со всеми подробностями. Волокидин посмотрел и ничего не сказал. Потом, отойдя уже в сторону, вспомнил: «Знаете что... как ваша фамилия? ... так вот, я уже второй месяц пишу маленький натюрморт, там есть серая тряпка. Она все время у меня не получалась. И вдруг вчера (тут он вскинул вверх указательный палец) — О, Волокидин! — Кажется, получается!» — сказал и расплылся в улыбке. Этот человек знал, что такое труд, никогда не шел на компромисс и каким-то незаметным образом, тем, кто его понимал, открывал в искусстве новые горизонты.

Холсты его можно было смотреть подолгу, возвращаясь к ним снова и снова. Их хотелось иметь у себя.

На его последней посмертной выставке я сделал немало очень похожих копий, многие пропали, но две чудом сохранились. Погибла в войну и большая часть его работ, кое-что осталось в Киеве, кое-что в Одессе, а выставку 37-го года, большую, в шести залах музея на Пушкинской улице [22] я хорошо помню и сейчас.

Мечтал Волокидин еще при жизни о большой выставке, своей и почему-то в Лондоне, а закончил жизнь в сыром подвале в Киеве.

В Москве немало бывших учеников Одесской школы. Их трудно даже вспомнить. И чтобы кого-то не забыть и этим не обидеть — откажемся от этого. Для многих то была лучшая пора жизни, одни вспоминают ее с гордостью, другие с грустью. Все зависит от характера и финала.

Может быть, излишне много говорю я об Одесской школе, но, во-первых, об этом опять-таки нет ни строчки, а во-вторых, в то время у нас были лишь две действительно заслуживающие это название Школы: Московский Вхутемас и Одесский институт. Из стен этих учебных заведений вышла наиболее культурная часть художников. Понятно почему, там преподавали мастера, умеющие работать сами. Серьезность разговора определялась личными поисками каждого из них. Отсюда — атмосфера искусства, а не школярства, отсюда и путь.

[1] Речь идет о памятнике герцогу Ришелье (1766 — 1822), генерал-губернатору Одессы с 1803 по 1813 год. Памятник поставлен в 1826 году; скульптор П.П. Мартос, автор проекта пьедестала архитектор А.И. Мельников.
[2] В. Бабаджан. Сезанн. Одесса, издательство «Омфалос», 1919.
[3] Костанди, Кириак Константинович (1852 — 1921) — живописец. Школа основана в 1865 году одесским обществом изящных искусств. С середины 1880-х годов, благодаря деятельности К.К. Костанди и Г.А Ладыженского, школа становится одной из лучших в России.
[4] Греков, Митрофан Борисович (1882 — 1943) — художник-баталист, основавший школу военных художников.
[5] В 1922 году художественное училище было преобразовано в институт.
[6] Головков, Герасим Семенович (1863 — 1909) — живописец.
[7] Нилус, Петр Александрович (1869 — 1943) — живописец.
[8] Дворников, Тит Яковлевич (1862 — 1922) — живописец.
[9] Ткаченко, Савва Васильевич, директор Одесского художестве в 1920-е годы.
[10] Лысенков, Николай Константинович (1865 — 1942) — анатом.
[11] Варнеке, Борис Васильевич (1874 — 1944) — преподаватель эстетики.
[12] Гауш, Александр Федорович (1873 — 1947) — театральный художник.
[13] Зейлигер, Осип Давыдович (1882 — 1968) — архитектор.
[14] Соловейчик, Арон Абрамович (1901 — 1961) — художник-график.
[15] Яковлев Иванович (1884 — 1963) — скульптор.
[16] Мюллер Владимир Николаевич (1887 — 1978) — художник театра и кино.
[17] Крайнев, Данило Карпович (1872 — 1949) — живописец, с 1935 года — профессор.
[18] Фраерман, Теофил Борисович (1883 — 1957) — живописец.
[19] Аббат Куаньяр — персонаж книги Анатоля Франса «Суждения господина Жерома Куаньяра». Один из любимых персонажей В.Полякова.
[20] Волокидин, Павел Гаврилович (1877 — 1936) — живописец. С 1919 года по 1934 год преподавал в Одесском художественном училище (после 1922 года — институте). Поляков учился у Волокидина. В 1977 году Поляков написал статью о своем учителе, специально ездил в Одессу и Киев, чтобы привезти диапозитивы с его работ. Статья о Волокидине была напечатана уже после смерти Полякова в журнале «Искусство» (1979, № 2).
[21] Гильдебрандт, Адольф фон (1847 — 1921) — теоретик искусства, немецкий скульптор.
[22] Выставка Волокидина проходила в залах музея западноевропейского искусства в Одессе.

(Опубликовано в книге В.Т. Давыдова и Е.В. Поляковой «Художник Валентин Поляков». Москва, 1986. С. 166-171).