ВИТАЛИИ СЕРАФИМОВИЧ МАНИН В АБРАМЦЕВЕ

Виталий Серафимович Манин был моим первым учителем музейного дела. Освоение всех аспектов музейной работы — научно-исследовательской, хранительской, собирательской, экспозиционной, экспертной, научно-популяризационной, — все они, пока Виталий Серафимович возглавлял (до 1974 года) музей-усадьбу «Абрамцево», прошли под его руководством и при его непосредственном участии.

Впервые я приехала в Абрамцево для встречи с Маниным в январе 1969 года, чтобы переговорить о возможности поступления на работу в музей, будучи студенткой пятого курса искусствоведческого отделения МГУ. У меня было с собой рекомендательное письмо из Союза художников СССР. В Главном усадебном доме только что закончился ремонт, шла подготовка к открытию экс­позиции. Манин выглядел крайне уставшим и издерганным (позже мне расска­зывали, что помимо ремонта и подготовки экспозиции он вёл изнурительную борьбу с соседним домом отдыха, отвоёвывая у них часть территории и строе­ния). Едва взглянув на меня, он мрачно сказал, что времени у него — двадцать минут. Мы начали разговор, он также мрачно заметил, что, когда студенты за­канчивают учёбу, им кажется, что они уже все знают, потом, когда приходят на работу, оказывается, что они не знают ничего. И только потом, со временем разрыв в понимании себя, своих возможностей сокращается. Происходит это превращение тогда, продолжал Манин, когда молодой человек научается использовать полученные знания на деле, только таким образом можно стать настоящим специалистом. Поскольку я никогда не считала, что много чего знаю, и практика всегда была мне крайне необходима, слова Манина казались правильными и справедливыми. В результате мы проговорили часа два. Я рассказывала об университете, о темах своих занятий, о прочитанных книгах, архивных изысканиях. Манин говорил о задачах, стоящих перед музеем, о своей идее преобразовать экспозицию из дидактической, какой она была, с массой текстов на досках (я могла их ещё видеть лежащими повсюду в служебных помещениях), в по-настоящему мемориальный музей, равноценно рассказывающий о двух периодах жизни Абрамцева — аксаковском и мамонтовском. Ушла я из музея наполненная новыми впечатлениями, воодушевлённая, но и в некотором недоумении, потому что о моей работе в нем по сути ничего не было сказано. Я приезжала ещё пару раз, Манина уже не заставала, но знакомилась с музеем, усадебным комплексом, парком. В это время продолжалась моя работа над дипломом, и её тема: «Оформление И.И. Нивинским спектакля «Принцесса Турандот» К. Гоцци в Третьей студии М.Х.Т. им. Евг. Вахтангова. 1922 год» была весьма далёкой от абрамцевской тематики. Через какое-то время мне позвонили и сказали, что Виталий Серафимович передал, если я собираюсь поступать на работу в музей, то должна это сделать сейчас, не дожидаясь окончания учебы, поскольку в музее очень много работы, есть ставка и она будет занята другим человеком, если я не потороплюсь. Диплом ещё не был завершен, но уже в марте я приступила к исполнению своих обязанностей. Работы было действительно много. Надо было осваивать новый обширный материал, связанный не только с творчеством писателей, художников, работавших в Абрамцеве, но вникать в особенности их быта, в окружавший их предметный мир, чтобы участвовать в воссоздании достоверной обстановки их жизни, что требовалось от мемориального музея. Экспонатов при этом катастрофически не хватало. Надо было серьёзно заниматься пополнением фонда. Несмотря на то, что с первого февраля музей уже был открыт для посетителей, интенсивная работа над экспозицией продолжалась. Решено было, что сопровождать посетителей будет магнитофонная экскурсия. Помимо экспликаций мне надо было писать тексты экскурсии по залам, сама же и начитывала их на магнитофон. То есть надо было работать в полном соответствии с поговоркой «и чтец, и жнец, и на дуде игрец», став в ускоренном темпе разноотраслевым специалистом. Коллектив научных сотрудников тогда вместе с директором и мною состоял где-то из семи человек. В будние дни я работала в музее, а в выходные сидела в библиотеках и архивах, набирая материалы об Аксаковых, Мамонтовых, художниках Абрамцевского кружка, домашнем театре, деятельности Русской частной оперы, об особенностях интерьеров первой и второй половины XIX века. Всё это бесконечно обсуждалось с Маниным в музее и, безусловно, надо было быть уже основательно подкованным, чтобы полноправно участвовать в этих обсуждениях. Материал — интереснейший, но и далёкий от темы моего диплома, от художественной атмосферы Москвы 20-30-х годов XX века, в которой возникла «Принцесса Турандот» Е. Вахтангова. Время защиты неумолимо приближалось, я начинала паниковать, не имея возможности полноценно заниматься дипломом, хотя большая его часть была уже сделана. Возвращали меня к «Принцессе Турандот» тоже беседы с Виталием Серафимовичем, как оказалось, живо интересовавшимся всем, что было связано с советским искусством первых десятилетий.

Я тогда жила в общежитии МГУ на Ленинских горах и оттуда ездила на работу. Иногда я оказывалась в одной электричке с Маниным. Время поездки пролетало незаметно, потому что мы всю дорогу беседовали о советском искусстве 20-х годов, об интерпретации его искусствоведами, о новых книгах, о специфике анализа театрально-декорационных работ, об искусствоведении в целом. Виталий Серафимович был внимательным слушателем и сам много рассказывал. Эти беседы давали очень много, не только расширяя кругозор и заставляя задуматься о многих неожиданных для меня поворотах, но помогали обрести равновесие в новых обстоятельствах жизни. Манин стал своеобразной ниточкой, связывавшей две мои жизни: студенческую со всеми её особенностями и «взрослую», музейную. В одну из поездок Виталий Серафимович спросил у меня, почему я всё время езжу из Москвы, что мне пора обустраиваться в самом музее. Тогда в ремонтируемых помещениях можно было временно жить, и мне выделили комнату под крышей в бывшем лечебном корпусе дома отдыха, реконструируемом для Советского отдела. Моя адаптация действительно пошла быстрее, да и рабочая нагрузка исключала каждодневные поездки в Москву.

В июне я защитила диплом, а в августе мне исполнилось 25 лет. Решила отметить эту дату с коллегами. После обеда приезжает Манин, открывает дверь в рабочую комнату и мрачно спрашивает: «Что тут у вас происходит?». «Да вот, — отвечают ему, — Элле сегодня исполнилось 25 лет», «Ну вот, — тем же мрачным тоном говорит Манин, закрывая дверь, — брали молодого сотрудника, а оказался юбиляр».

Виталий Серафимович обладал потрясающим чувством юмора. Его вскользь брошенные меткие замечания, шутки без тени улыбки, его наполненные юмором рассказы о художниках, умение передать их особенности речи, мимики, жесты так красочно, сочно и ярко, как не всякому профессиональному юмористу было бы под силу, запоминались надолго. Однажды он поручил мне встретиться с известным музейным дизайнером, который в то время работал над экспозицией Музея Л.Н. Толстого в Хамовниках. Я должна была поговорить с ним о наших наболевших вопросах — мемориальных аспектах музеефикации, узнать о его соображениях по поводу мемориальности, жизни мемориальных предметов в экспозиции, роли аналогов и т.п., а также прозондировать почву на предмет его работы в нашем музее. Мы встретились. Был очень интересный многочасовой разговор о новых принципах экспозиции, театрализации музейного пространства, что в то время было новым словом, о массе всевозможных способов решения тех или иных проблем, связанных с сохранением ощущения подлинности при увеличивающихся потоках посетителей и т.д. и т.п. Я, вернувшись в Абрамцево, с воодушевлением рассказала Манину о нашем разговоре и о том, что мы проговорили несколько часов. Виталий Серафимович слушал, слушал внимательно, а потом говорит: «Ну, Элла, это уже что-то личное». С тех пор выражение «это что-то личное», когда кто-либо в музее слишком воодушевлялся, стало у нас поговоркой.

Экспонаты для мемориальной экспозиции мы выискивали в домах потомственных москвичей, у Мамонтовых, в комиссионных магазинах. Одним из способов пополнения коллекции были приобретения в комиссионном магазине на Б. Полянке, его называли комиссионка на Октябрьской площади. Один раз в неделю там сидела «музейная комиссия», состоявшая из работников магазина и специалистов из разных музеев — ГМИИ им. А.С. Пушкина, Третьяковской галереи, специалисты по декоративно-прикладному искусству. Комиссия должна была определять музейную значимость сдаваемых населением для последующей продажи произведений живописи и графики, предметов мебели, декоративно-прикладного искусства. Вскоре Манин «внедрил» меня в эту комиссию и, работая рядом с первоклассными специалистами из разных музеев, научными сотрудниками и реставраторами, я постепенно прошла великолепную экспертную школу. Благодаря этим дежурствам в магазине на Октябрьской, а потом на Смоленской мы смогли приобрести в музей произведения М.А. Врубеля – скульптуру «Весна», картину «С.И. Мамонтов и С.Ю. Витте на Севере», несколько его графических листов, живописные произведения В.Д. Поленова, предметы прикладного искусства и быта XIX века. Манин всегда расспрашивал меня, если сам не был в магазине, какие произведения проходили во время моего дежурства через комиссию. Однажды он меня встретил по дороге в музей, стал расспрашивать о дежурстве, и я подробно рассказала, что было на этот раз. Потом говорю, что была еще одна интересная живописная работа, но я не знаю чья. Манин спрашивает: «А что, не было подписи?». Я отвечаю, что подпись была, только я не поняла чья. «Как, — говорит Виталий Серафимович, — была подпись, и Вы не поняли, кто автор?». Сделаю отступление, — в это время у меня был приятель, талантливый, хорошо образованный искусствовед, но человек своеобразный. Он сыпал невероятными терминами и определениями, очень интересными, уводящими в какие-то немыслимые сферы, но не всегда понятными. Меня он все время корил за то, что я себя веду слишком робко, что надо говорить так, по его мнению, чтобы у людей даже желания не возникало задавать вопросы. И вот я, мысленно руководимая своим приятелем, с его интонацией, лихо выпаливаю его формулировку Манину: «Ещё узнаю! Впереди у меня масса свободного времени!». Манин посмотрел на меня молча, но с таким недоумением, как если бы выдал сказанную позже фразу: «Вот так человек идёт, идёт по тротуару, а потом ни с того ни с чего начинает вдруг шагать по газону». Желание экспериментировать со своим имиджем пропало у меня после этого случая сразу же и на всю жизнь.

В конце лета экспозицию должна была принимать выездная комиссия Министерства культуры СССР. В комиссию помимо министерских работников входили видные музейщики, руководители мемориальных музеев. Кто-то из них в преддверии заседания посетил экспозицию и изложил свои соображения по ней, сделав заключение для комиссии. Манина с этим заключением ознакомили. Он привёз его в музей, и мы за неделю до комиссии стали вновь перерабатывать экспозицию с учётом сделанных замечаний.

Музей работал уже в полном режиме, посетителей было много, начинался «музейный бум». Мы могли работать лишь после закрытия, оставаясь в музее порой далеко за полночь. Тогда сотрудники, бывшие уже в полном изнеможении, посылали меня к Манину. Я аккуратно начинала с ним разговор о том, что, если все мы сейчас не пойдём спать, утром некому будет работать. Манин продолжал что-то делать, как будто меня не слышал. Все потихоньку «утекали», а я оставалась, во-первых, потому что была хранителем экспозиции, а во-вторых, не оставаться же Виталию Серафимовичу одному, и мы вместе двигали мебель и перевешивали картины. Но была еще одна загвоздка — магнитофонная экскурсия. К утру надо было переписать текст экскурсии по залу, учитывая все изменения, и до прихода первых посетителей его начитать. В 10.00 мы уже должны были приветствовать первую экскурсию вступительным словом и пре провождать на экскурсию по залам. Естественно, никто не догадывался, что в них происходило ночью.

Заседание комиссии прошло успешно, хотя мы очень волновались, потому что в комиссии было немало адептов предыдущей экспозиции. Манин держал большую речь о новых принципах экспозиционного показа в мемориальном музее. Было много выступлений. В качестве нашей «группы поддержки» приехали внучки С.И. Мамонтова. После заседания я повела первую экскурсию с комиссией по залам. Было видно, что экспозиция нравится. В этом же 1969 году был утвержден Генеральный план реконструкции музея, учитывались в том числе и результаты работы комиссии по музею.

Осенью у меня произошёл такой случай с Маниным. Летом я впервые не ездила, как обычно на каникулах, к родителям во Владикавказ и к бабушке, которая жила в Грозном. Я очень соскучилась по бабушке и решила поехать к ней в декабре, а заодно побывать на вечере встречи с выпускниками в школе, которую заканчивала в Грозном. Я дежурила в музее все ноябрьские праздники, плюс не использовала выходные после работы в музее в субботу и воскресенье, и у меня получалось достаточно дней, чтобы на поезде добраться до Грозного, встретиться с родными и побывать на вечере. Когда я изложила Манину свою просьбу об отгулах, он мрачно сказал: «А в детском саду у Вас выпускного вечера не бывает?». Еще сказал, что по закону отгулы копить нельзя, их надо брать сразу же на следующей неделе, иначе они пропадают. Я страшно огорчилась, поскольку дома меня уже ждали, расплакалась у себя в комнате. Потом подумала, что хорошо ещё, что не сказала Манину о том, что я по бабушке соскучилась, Представив изумлённое лицо Виталия Серафимовича, я успокоилась и решила, что всё равно поеду.

Тогда везде в учреждениях обязательной была политучёба. Манин заменил её «школой искусствоведа». Мы должны были делать доклады на семинарах по разработанной им программе. Я взяла тему «Эстетика эпохи Возрождения» Мой приятель-искусствовед, о котором я уже говорила, поспособствовал включению в доклад всевозможных философских постулатов, так что текст приобрёл вид фантастический. Я вошла в роль маститого учёного и с невозмутимым видом прочла этот доклад. Все молча, с некоторой оторопью слушали, действительно, не задав мне ни единого вопроса. Вечером этого же дня приятель проводил меня на вечерний поезд, и я отправилась в Грозный. В курсе моего накопления отгулов и путешествия была только главный хранитель музея, человек необыкновенной доброты, Сарра Феликсовна Шапиро, которая должна была меня подстраховать. Я благополучно встретилась с бабушкой, родителями, которые для встречи со мной приехали в Грозный, побывала на вечере встречи выпускников. Было радостно и весело. В четверг следующей недели ещё один приятель встретил мой поезд в Москве и помог добраться в Абрамцево (поздно вечером по лесу ходить было страшно). Рано утром в пятницу я была уже на работе, никто ни о чём не догадался, меня не искали, думаю, во многом под воздействием моего доклада (советы моего приятеля тут помогли). Мы с Саррой Феликсовной сохранили моё путешествие ото всех в тайне. Я рассказала о нём Виталию Серафимовичу, о том, как ему не удалось со мной поссориться, только на нашей последней встрече у него дома, 27 февраля 2016 года, на следующий день после его последнего дня рождения. Он был тогда уже очень болен полулежал исхудавший на диване, и мы вместе с Антониной Иосифовной, супругой Манина, которая всегда была рядом с ним во всех перипетиях его жизни, весь вечер вспоминали Абрамцево, сотрудников, давние события. Слушая рассказ о моей поездке в Грозный, он улыбался.

Уже в конце 1970 года мне нужно было отчитаться по научной теме. По совету своей руководительницы диплома и предполагаемого будущего научного руководителя диссертации Флоры Яковлевны Сыркиной я сделала репертуарную таблицу Русской частной оперы С.И. Мамонтова, работая в архивах и библиотеке ВТО. Составленная таблица дала мне основу для дальнейшей работы, упорядочив сведения о датах премьер, художниках, режиссёрах, позволила дать новые временные границы деятельности театра, в общем, Флора Яковлевна, да и я сама были довольны проделанной работой. Сам текст доклада меня ещё не совсем удовлетворял. Чтобы собрать его воедино, мне пришлось иногда скользить по поверхности, но какие-то основные ходы были уже намечены. Я прочла доклад, возникла дискуссия. К тому времени наш коллектив пополнился новыми сотрудниками, уже зрелыми людьми со своими представлениями об искусстве. Не все поняли мои основные идеи. Но, в общем, сама я видела перспективу дальнейшей работы и посчитала, что всё прошло благополучно. Тут меня сразило мнение Манина о моей работе. Мне передали: «От Эллы я ждал большего». Я очень огорчилась. Уж кто-кто, а он-то должен был понять суть моей работы на тот момент. Это «большее» не оставляло меня потом в покое ни на минуту. Осуществить его я смогла лишь спустя много лет, когда проучилась в аспирантуре ГИИ у Г.Ю. Стернина и М.В. Давыдовой, когда мне удалось разыскать новые архивные материалы, в частности, обнаружить в Ташкенте и вывезти архив М.В. Прахова, одного из идейных вдохновителей художников Абрамцевского кружка, подготовить его для закупки в музей, а затем посвятить личности Мстислава Прахова и его брата Адриана главу диссертации и несколько статей. Наконец, разобравшись в «причинах и значении прихода на театр художников Абрамцевского кружка», я защитила кандидатскую диссертацию. Окончательно я успокоилась спустя еще какое-то время, когда Манин, оппонент на защите моей докторской диссертации, начал свою речь с того, что он «узнал меня и понял мой научный потенциал в Абрамцеве».

Работая сейчас над воспоминаниями и вновь перебирая многочисленные книги Виталия Серафимовича в своей домашней библиотеке, я наткнулась на дарственную надпись на его книге о Константине Богаевском: «Дорогой Элеоноре Викторовне с почтением от старого знакомого. Манин. 10.09.2011». Я подумала о том, как много всего должно было произойти, чтобы из студентки, которую строго и терпеливо пестовал Виталий Серафимович, превратиться в его глазах в «почтенную» Элеонору Викторовну.

Вернусь к воспоминаниям. Когда я поступила в музей, здесь уже началась работа по созданию Отдела советского искусства. Виталий Серафимович поставил задачу собрать в отделе произведения художников, не только живших или живущих в поселке Ново-Абрамцево – И.Э. Грабаря, П.А. Радимова, Б.В. Иогансона, И. И. Машкова, В.И. Мухиной, Д.А. Шмаринова, Кукрыниксов, В.Н. Горяева, Б.И. Пророкова, С.А. Чуйкова, скульпторов Б.Д. Королева, С.Д. Тавасиева и многих, многих других, но также поселившихся в окрестностях Абрамцева – в Хотькове, Мутовках, Репихове — Т.А. Мавриной, Н.В. Кузьмина, P.P. Фалька. Кроме того, сюда, безусловно, входили художники, жившие в конце 1910-х-1920-е годы в самом Абрамцеве — М.В. Нестеров, П.П. Кончаловский или бывавшие в Доме отдыха работников искусств, устроенном в Главном усадебном доме в 1930-е годы, а также приезжавшие в гости к друзьям, много работавшие в этих краях —А.В. Лентулов, В.В. Рождественский, А.А. Осьмеркин, А.А. Лабас, Н.А. Удальцова, А.И. Кравченко. Получалось внушительное количество имен художников разных направлений от авангардистов до живописцев, продолжавших традиции реалистической школы живописи. В эту работу включилась и я. Художники были распределены между сотрудниками, и мы должны были собирать биографические сведения, касающиеся их связей с Абрамцевым, выискивать новые имена, составлять перечень созданных мастерами произведений, отбирать их работы для будущей экспозиции. Среди переданных мне художников был и Б.В. Иогансон. Как-то в библиотеке Ленина, занимаясь розысками, я встретила своего старого знакомого по историческому факультету МГУ Дмитрия Фурмана. За расспросами о том, кто чем занимается в настоящее время, выяснилось, что Дмитрий, будучи внучатым племянником Иогансона, подолгу жил с мамой и бабушками в Ново-Абрамцеве на его даче, можно сказать, вырос там. Дмитрий дал мне телефон Н.А. Иогансон, жены художника. Я встретилась с ней, но тогда ничего существенного добыть для музея не удалось. Только спустя много лет, когда я стала уже членом семьи Иогансонов-Фурманов, выйдя в 1974 году замуж за Дмитрия, мне вместе с сотрудниками Абрамцевского музея удалось уговорить Нину Александровну передать в дар и продать в музей ряд произведений Иогансона. Спустя ещё какое-то время я передала в музей предметы обстановки, художественные принадлежности Бориса Владимировича из его мастерской, а также некоторые из его произведений. Это произошло уже в 2000-х годах. Я тогда позвонила Манину и пошутила: «Вот, Виталий Серафимович, не прошло и сорока лет, как я выполнила Ваше поручение». В прошлом году в абрамцевском музее состоялась выставка, посвященная творчеству Иогансона, с метафорическим названием «Из сада возвращения». Выставка получилась содержательная и красивая. Одно из центральных мест на ней занял пейзаж Бориса Иогансона «Берёзовая аллея», которую Виталий Серафимович «выхлопотал» в своё время путем обмена с Русским музеем.

Заниматься формированием собрания нового отдела было увлекательно встречаться с художниками, бывать в их мастерских, слушать воспоминания родственников, набирать материалы, которые невозможно было добыть из других источников. Однажды Манин предложил мне поехать с ним к Кукрыниксам, чтобы в квартире каждого из них в Москве отобрать произведения для музея. У первого же из Кукрыниксов, Николая Александровича Соколова, меня ждало испытание. Манин предложил мне первой отобрать этюды из большого числа работ, предложенных художником. Оказалось, что это очень трудно — отбирать работы при авторе. Я смутилась, но надо было приступать. Я отобрала несколько вещей и по одобрительному переглядыванию Манина с Николаем Александровичем поняла, что прошла испытание. Это была школа.

Поделюсь одним своим достижением. Незадолго до первой и самой большой министерской закупки картин для нового отдела Н.М. Яснопольская, тогдашний заместитель директора по научной работе, взяла меня с собой к Марианне Лентуловой, дочери Аристарха Лентулова, для подготовки к закупке уже отобранных работ художника. Я посмотрела предполагаемые произведения, и меня они не впечатлили в том смысле, что, на мой взгляд, они не давали полного представления о художнике. Хотя было понятно, что при отборе существовали определённые условия, что нужен был своего рода манёвр при заявке на произведения объединения «Бубновый валет», но мне так понравился пейзаж Лентулова «Красные лодки и железнодорожный мост» 1918 года, что я прямо загорелась приобрести его для советского отдела. Марианна Аристарховна была со мной солидарна и соглашалась расстаться с этой работой в пользу музея. Я рассказала Манину о визите к Лентуловой и о понравившейся мне работе. Виталий Серафимович, ни на минуту, не сомневаясь в моём выборе (одно это уже было приятно), сказал, что купить пейзаж вряд ли получится, потому что списки уже в министерстве и их нельзя менять, но попробовать можно, вдруг удастся. И удалось! Манин как-то сумел провести эту работу через закупку. Теперь картина Аристарха Лентулова «Красные лодки и железнодорожный мост» — одна из жемчужин абрамцевской коллекции, и я, когда вижу её в экспозиции, наполняюсь гордостью и внутренне ликую.

Отдел «Советские художники в Абрамцеве» был торжественно открыт в мае 1971 года, и это был триумф Виталия Серафимовича. Экспозиция была такая яркая, неожиданная для того времени, что казалась нереальной. Было много художников, все поздравляли Манина и отмечали его подвижничество. Для Виталия Серафимовича в деле собирания коллекции, казалось, не было ничего недостижимого. Для него были открыты двери и мастерских художников, и запасники других музеев, и двери Архива художественных произведений, находящегося в Загорске. Из этого Архива Манину удалось извлечь картины: «Девушка 20-х годов» А.А. Лабаса, считавшуюся пропавшей, «Портрет В.И. Качалова в кресле» (1929) П.В. Вильямса и другие.

В 1976 году вышел в свет альбом «Советские художники в Абрамцеве», автором-составителем которого был Виталий Серафимович, написавший вступительную статью. Каталог же произведений коллекции советского отдела был тщательнейшим образом проработан сотрудником музея Л.Ф. Кольченко. Экспозиция нового отдела, подкреплённая научным изданием, стала своеобразным прорывом в современной музейной практике и в художественной жизни страны.

Остановлюсь ещё на одном канале поступлений произведений в коллекцию советского отдела. Манин приглашал самых ярких современных художников в Абрамцево для работы, пополняя затем музей их произведениями. В начале 1970-х годов, когда новый отдел был уже открыт, в Абрамцево начали приезжать художники «сурового стиля» Андрей Васнецов, Николай Андронов, Виктор Попков, и музей постепенно пополнился их произведениями. Андрей Владимирович и Николай Иванович позже приобрели дачи в поселке художников и работали уже в своих мастерских. Виктор Ефимович тоже хотел обосноваться в Абрамцеве, но это как-то не получилось.

В.Е. Попков впервые появился в Абрамцеве с Маниным летом 1972 года. Я случайно попалась им на пути в усадьбу. «А вот и Ваша поклонница», — сказал Манин. Я никогда ничьей поклонницей не была, но тут радостно закивала головой: «Да, да, это так!». Картины Попкова, демонстрировавшиеся в конце 60-х – начале 70-х годов на выставках, завораживали своей пронзительностью и необычной, только им присущей красотой живописи. От картин Попкова «Двое», «Семья Болотовых», «Северная песня», «Воспоминания. Вдовы» невозможно было оторваться, и я ходила и ходила на выставки, исключительно чтобы вновь встретиться с этими произведениями. Конечно же, я делилась своими впечатлениями с Маниным. Попков стал бывать в Абрамцеве. Манин поселил его в своей комнате в домике бывшей почты, еще не реконструированной для будущей экспозиции народного искусства. Там уже жила и я, и другие коллеги.

Виктор Ефимович написал в Абрамцеве массу живописных этюдов, несколько портретов Манина, Маши Андроновой, Вильямса Невского. Мы с ним подружились, много и обо всем на свете разговаривали. С ним было легко и весело общаться. Виктор Ефимович был очень искренним и простым человеком, без каких-либо следов напускной значимости. Его тогда интересовали искусствоведы как тип людей близкой ему и одновременно иной профессии. Он сказал, что хочет написать картину с таким сюжетом: искусствовед у храма рассказывает окружившим его людям о памятнике архитектуры, и все внимательно слушают. Ещё один сюжет: искусствовед описывает памятник с блокнотом в руках. По его просьбе я надевала курточку с капюшоном, брала в руки блокнот, и он делал зарисовки. В один из вечеров Виктор Ефимович решил на писать мой портрет, предупредив, что мне надеть. Я надела, что у меня было, и минут за пятьдесят большой поколенный портрет был готов. Мне было очень интересно наблюдать за его работой. В принципе, картина в целом была готова очень быстро, но Попков долго выписывал украшение, оно никак, по его словам, «не ложилось». Виктор Ефимович подарил мне свою работу и она, конечно же, является моей гордостью. В музее коллеги сначала с ней не согласились, говорили, что я другая, чем та, которую изобразил художник, а потом удивлялись, признавая, что я всё больше и больше похожа на свой портрет. Виталий Серафимович расспрашивал меня потом о работе над ним. Он написал о творчестве Попкова несколько книг и они, особенно после трагической гибели художника, стали моими настольными. Я и сейчас люблю погружаться в них, вспоминая атмосферу Абрамцева того времени, разговоры с Виктором Ефимовичем.

Вступительная статья Манина к альбому «Советские художники в Абрамцеве» 1976 года заканчивается словами: «У музея есть перспективы. Начало, сделанное в 1971 году, требует своего продолжения». И музей продолжил начатое им дело. Отдел, теперь уже «Русские художники XX века в Абрамцеве», продолжает пополняться новыми произведениями, открываются яркие интересные выставки современных художников. В музее работают настоящие энтузиасты в изучении и популяризации искусства абрамцевских художников ХХ – ХХI века. Детище Манина живёт и развивается.

В первое лето моей работы в музее произошло очень важное событие. В один из дней в Абрамцево неожиданно приехали внучки С.И. Мамонтова, дочери Всеволода Саввича, Екатерина Всеволодовна Щельцина и Софья Всеволодовна Волкова. Мне сказали об их приезде, как только они появились в усадьбе и пошли к церкви. Никого из руководства в музее не было. Я стала размышлять, как их принять, где напоить чаем. Сначала думала у себя в комнате, там у меня чаевничали все мои друзья, приезжавшие из Москвы. Потом решила, что им приятнее будет посидеть в своём доме. Музей почему-то не работал, наверное, был выходной, и я со смотрителями быстро накрыла чайный стол в столовой усадебного дома. Оказалось, что это было для внучек настоящие событием, потому что они впервые пили чай в своём доме, спустя много лет после последнего в нём пребывания. Мы познакомились, поговорили. Они по делились воспоминаниями, которые были важны нам для продолжения работы над экспозицией. Подъехал Манин. Он был очень доволен тем, как мы приняли потомков, и включился в беседу. Мамонтовы испытывали к Манину глубокую симпатию — и по отношению к его человеческим качествам, и одобряя то направление, которое он выбрал в переустройстве экспозиции. С тех пор Екатерина Всеволодовна, Софья Всеволодовнами и Елизавета Александровна Чернышёва, еще одна внучка С.И. Мамонтова, дочка Веры Саввишны, часто приезжали в Абрамцево. Я договорилась с Екатериной Всеволодовной, что заеду к ней домой, чтобы записать ее воспоминания. С тех пор я стала бывать у неё регулярно. Приезжая из Абрамцева, я раз в неделю останавливалась у Екатерины Всеволодовны. Она стала для меня очень близким человеком. Каждый раз, бывая у неё, я буквально напитывалась знаниями об Абрамцеве, семейными преданиями, рассказами о родственных связях Мамонтовых, Вошла я и в круг её близких людей, детей и внуков. Екатерина Всеволодовна также была в курсе всех моих музейных и личных дел, знала потом и моего мужа, и моих маленький детей. По прошествии лет, когда Манин уже работал в Третьяковской галерее она захотела его там повидать. Я понимала, что Виталию Серафимовичу будет не до нас, но Екатерина Всеволодовна настаивала на встрече, и мне пришлось договориться об этом с Маниным. Мы пришли и долго ждали в приёмной, когда у него закончится совещание, потом немного поговорили, но постоянно с какими-то делами приходили сотрудники. Манин должен был уделять им внимание, разговаривать, что-то быстро решать, было видно, что ему действительно не до нас. «Время здесь течёт совсем не так, как в Абрамцеве», — сказал он,как бы извиняясь. Но было понятно, что в галерее не только время текло «не так», вся его жизнь здесь была совсем иная, чем в Абрамцеве. Об этом будут вспоминать другие люди, тогдашние сотрудники Третьяковской галереи. И я, теперь уже много лет работая в галерее, могу себе представить характер его деятельности здесь. Она была, как и в Абрамцеве, наполнена борьбой за осуществление теx новаторских идей, которые он хотел внедрить в галерее, только в более широком масштабе и более тесных рамках устоявшихся традиций.

Продолжая разговор об Абрамцеве, скажу о том, что, на мой взгляд, именно здесь в деятельности Виталия Серафимовича в качестве директора музея(1967-1974) наиболее выпукло проявились его исключительный профессионализм, талант организатора и широта творческих интересов. Это особенно понятно в настоящее время, когда музей, теперь уже «Государственный историко-художественный и литературный музей-заповедник «Абрамцево», которым руководит замечательный человек Елена Константиновна Воронина на глазах преображается, идя по пути воплощения тех принципов «мемориализации», которые были намечены Маниным в 1960-е-1970-е годы. Вводятся в строй новые отреставрированные помещения, новые экспозиции, реконструируется парк. Во всех новациях я вижу многое из того, что искали мы, о чём мечтали в свое время. Когда я сказала об этом нынешнему заместителю директора по научной работе Елене Николаевне Митрофановой, она ответила: «Мы внимательно изучали все ваши материалы». А что может быть радостнее, чем сознавать, что твой труд, влившись в общее дело, не пропал даром!

В Абрамцеве в 2017 году состоялась выставка, посвященная памяти B.C. Манина, на которой были представлены беспрецедентные по значимости произведения русского и советского искусства, собранные им в кратчайший срок. Здесь посетители могли увидеть и часть огромного научного наследия Виталия Серафимовича, которое включает более семидесяти фундаментальных книг, альбомов, изданных в России и за рубежом. Именно в Абрамцеве прошла и первая научно-практическая конференция «Манинские чтения». Можно быть уверенными, что за ней, на регулярной основе, последуют новые и новые научные чтения, посвященные памяти одного из крупнейших художественных деятелей, педагога и ученого B.C. Манина. Ведь огромная личная библиотека Виталия Серафимовича перебирается в Абрамцево и скоро займет своё место в здании созданного им отдела.

(Опубликовано в книге «Виталий Манин. Ученый, искусствовед, историк, деятель культуры». Москва, 2018. С. 55 – 69).