Воспоминания об Александре Мене

Кто убил Александра Меня – неизвестно. Но ясно лишь, что его убила жуткая гидра ненависти, которой он всей свой жизнью не давал покоя.

Ненависть стремится к равенству в низости – не только сияние, но и тихий свет праведности и любви ей претит.

Александр Владимирович Мень был человеком церкви, но он был и вполне светским человеком. И в том, и в ином качестве он служил Богу и людям на поприщах нашего страшного мира.

О его эрудиции, о том многообразном мире, где он был знатоком, умным собеседником и побудителем добра, много уже сказано и написано. Это был интеллигентный священник. К нему многие тянулись, искали его общества. Возникала даже, как мне кажется, некая... толчея, утомительная для него. Но ему все было по силам.

Православный еврей Александр Мень был дорог и русским, и евреям.

Мое знакомство с отцом Александром не было глубоким, и значительным оно было, разумеется, только для меня. И я взялся писать воспоминания о нем лишь потому, что судьба сделала меня свидетелем его жизни при необычных обстоятельствах, позволивших увидеть этого замечательного человека с такой стороны, о которой мне не доводилось читать.

Я попал в число его знакомых случайно, в Коктебеле, так сказать, «на отдыхе». Просто однажды увидел его во дворе дачного комнатно-пристроечного «предприятия» в советских синих сатиновых трусах и сетчатой бобочке, или в чем-то подобном, во что и сам был облачен.

Черные густые волосы и такая же борода, кажется, с легкой сединой (1979 год), и такие выразительные глаза, в которые и смотреть трудно, и оторваться нельзя. Да, глаза совершенно необыкновенные... Полноватый. Загорелый. «Такого, – подумал я, – никогда не забудешь». А кто такой – не понять... Какой-то кудесник. Материализовался вдруг, вышел из пролома во времени.

Вавилонянин? Жрец ассирийский? Персеполь... Пальмира... Иордан...

Новый знакомый оказался действительно человеком необычной профессии.

С ним были еще двое, он и она, молодожены Юра и Ира (?). Они, видно, сговорились еще в Москве и поселились в одном подворье.

Как-то специально знакомиться мы не стали. Соединил нас стол для еды на свежем воздухе, увитый виноградом, соломенные кресла и бытовые дворовые встречи.

Мы были вдвоем с женой. Кудесник смотрел на нас ласково, так, как в нашем обществе при встречах смотреть не принято. При построении «нового человека» не до ласковости. Все мы как-то стыдились нашей общей приниженности и гражданской робости, если не сказать трусости... А если уж улыбнуться, да еще заговорить свободно, десять раз полагалось оглянуться, пощупать человека, постепенно усложняя разговор. Опознавательные знаки выставить: заметил – «свой», тогда уж и говори, и улыбайся. Но лучше на свежем воздухе.

Вот уж воздуха там было сколько угодно.

В первые дни я мало что узнал о необыкновенном дачнике. А молодые мне показались даже несколько высокомерными. Но хозяйка как-то сказала, что он «поп», и это меня, разумеется, заинтересовало.

Александр Владимирович, живший обычно сверхнапряженной жизнью, приехал в Коктебель немного отдохнуть и по возможности спрятаться от праздных знакомых. На пляж не ходил. Сидел в тени виноградной. Разговаривал с молодыми друзьями. Мы тоже были доброжелательно вовлечены в эти мирные разговоры за табльдотом. Попивали порой и портвейн.

Отец Александр был почти моим ровесником (чуть старше). Я о нем до тех пор ничего не знал. И он для меня не был никаким «святым отцом», а просто милым, обаятельным, интеллигентным собеседником, в майке и шортах.

С некоторой настороженностью следили за развитием нашего знакомства охранявшие покой своего духовного отца Юра и Ира.

Говорили больше о литературе – о Кузмине, Гумилеве, Мережковском, Леонтьеве, Набокове. О некоторых из них отец Александр знал много больше меня. А Леонтьев ко мне по диссидентским каналам к тому времени и вообще еще не поступил. Набокова Александр Владимирович ценил как стилиста, но духовно не принимал. С Бердяевым, будучи служителем церкви, во многом не соглашался, но ставил очень высоко. Всплывали в разговорах и Николай Федоров, и Павел Флоренский... А как же иначе? Я этих корифеев русской культуры ухватывал урывками, что уж доставалось. Александр Владимирович знал всех основательно. Это чувствовалось. Хотя какая-то душевная грация ограждала его от обнаружения своих преимуществ и глубокой осведомленности. Впоследствии я видел его замечательную библиотеку, мощно оснащенную томами мировой философии.

Как-то мы засиделись с ним вдвоем поздно вечером. Все ушли спать, а мы проговорили много часов кряду. Уж такое возникло настроение. Говорил в основном он. Говорил о Боге. Я лишь поделился своими мучительными богоискательскими сомнениями, и тем, видно, вызвал его на разговор. Наверное, он почувствовал серьезность моего состояния. Это состояние в основном укладывалось в теологический термин «деизм», всебожие, некая языческая фаза богосознания. Отец Александр уловил во мне ростки веры в личностного христианского Бога, которые пробивались еще с трудом. Я полагаю, он захотел мне помочь и вдохновился на большой разговор. Говорил он хорошо. И это не было проповедью. Разговор шел как бы на моем языке, без тени церковной риторики. Он нашел слова, пробудившие во мне большой прилив веры.

Отец Александр сказал, что во вселенной во времена императора Августа произошло центральное событие судьбы человечества, когда в материальную жизнь вошла божественная сущность, с ней соединился Бог.

Слов я не помню, но сказано было точно и необыкновенно просто и хорошо. Так, как будто он сам снова и как в первый раз душевно изумился этому событию. Сказано было так, что мурашки побежали по спине... И я вдруг впервые и с небывалой силой ощутил воплощение, смерть и воскресение Христа как реальный факт.

Потом, конечно же, потерял эту высоту и терпкость ощущения, но разговор запомнился навсегда.

Вместе мы ходили к Володе Купченко, тогда директору дома-музея М.А. Волошина. В ранних ночных сумерках под стрекот цикад Купченко читал нам рукопись книги о Волошине. Книга публиковалась тогда лишь малыми и самыми невинными отрывками. А на публикацию книги в целом не было и надежды.

Отец Александр живо интересовался книгой и ходил на чтения неукоснительно, подолгу разговаривал с Владимиром Петровичем, соображая, как ему можно помочь. Беспечного и бездумного отдыха как-то не получалось.

Еще несколько эпизодов.

Я теперь понимаю, что на фоне нашего неведения о масштабе личности Меня и в силу этого неведенья как-то непроизвольно, и я бы сказал, с какой-то анекдотической забавностью проступали очень человеческие черты и подробности.

Как-то мы пригласили Александра Владимировича в гости к нашим друзьям из Мурманска, которые о нем тоже ничего не ведали. Друзья квартировали на той же улице. Они что-то там приготовили, купили вина, и мы, что называется, хорошо посидели. А хозяйка порой называла его просто... Сашей. И он совершенно лояльно относился к этой фамильярности, этот всемирно известный протоиерей и теолог... Много смеялся. Смеялся он вообще замечательно.

Мы отправились в поход на гору Легинер. Я чувствовал себя тогда как-то очень хорошо и, шагая рядом с Менем, по своей дурацкой привычке, бормотал пришедшие в голову рифмы:

Пионер, пионер,
не ходи на Легинер...
Там стоит милиционер,
держит герб СССР...

И мой спутник вдруг весело и как-то по-мальчишески рассмеялся этим обериутским упражнения показалось – полно! – в самом ли деле с нами шагает на гору известный богослов и священник? Впрочем, о его известности я мог тогда только догадываться. Отчасти, правда, меня просветил на этот счет Купченко, отчасти я сам стал догадываться. И в особенности, когда Александр Владимирович дал почитать свою книгу «Небо на земле» и первый том из его серии по истории религий. Книги вышли «там» и под псевдонимом (кажется, Светлов?), а что под ним скрывается он сам, Александр Владимирович не сказал. Это выяснилось потом, при возвращении книг.

Александр Владимирович сам подобрал фотографии для иллюстраций к «Небу на земле» и спрашивал мое профессиональное мнение. Я искренне одобрил.

Эти книги очень понадобятся теперь в деле восстановления Образа Человеческого.

Вспоминаю, как один мой знакомый, готовившийся стать священником, с великим трудом нашел эту книгу о жизни церкви. Удалось достать ее на несколько дней. Это было в Мурманске. И мы перефотографировали ее, а потом мучительно печатали с негативов. Тяжкие труды «Самиздата»...

Первой специальностью отца Александра, кажется, была биология. По этому поводу я сообщил ему (опять Коктебель), что видел в одном дворе странную птицу, которую хозяева объявили помесью индюка и утки и называли индоуткой. Мень как специалист отрицал возможности такой гибридизации, и так как я не унимался, мы снарядили целую экспедицию на предмет идентификации странной птицы. Экспедиция была веселой, и Мень всячески шутил и развлекался на тему моего легковерия. Индоутка, кажется, была признана какой-то особенной породой кур. И потом долго склонялась.

Я пишу пустяки, не правда ли? Но весь пафос моего писания в том и состоит, и в том, надеюсь, его ценность, что отец Александр, о котором я впоследствии (особенно после его гибели) узнал столько значительного и даже великого, предстал первоначально в виде простого и очень живого человека.

Господи! – думаю я теперь. – Ведь это был он. И все-то ему было интересно! И как хорош, доступен и мил был этот большой человек в быту, в обычном человеческом общежитии!

А потом... Коктебель канул в прошлое. Потом была литургия в его церкви в Пушкине.

Как хорошо и ясно делал священник свое дело! Я не церковный человек, но в церковь так, иногда, неизвестно почему забредаю... А тут, опять-таки благодаря личному обаянию протоиерея и симпатии к нему, вдруг ощутил красоту и духовную силу обряда. Но, разумеется, не только поэтому. Это было действительно хорошо. И голос. И дикция.

После службы было много народа, ожидающего отца Меня, – и простого, и непростого. Переговоры, договоренности, хлопоты, утешения... Отец Александр, конечно, устал. День был тяжелый, жаркий. Я хотел ретироваться, но Александр Владимирович узнал меня, подошел сам и пригласил поехать к нему в Семхоз. Так называется поселок, где он жил в деревенском доме. Ехать надо было далеко. В автобусе, потом на электричке, потом пешком по дорожке (где его и настигла через несколько лет рука убийцы). Из разговоров в пути, из расспросов своих узнал я о его тяжелой, многотрудной подвижнической жизни. Служба в церкви, долгая дорога на работу, встречи, дела, литературная работа, посетители, многочисленная паства. Косые, неодобрительные взгляды клира, глухая и постоянная угроза со стороны КГБ. Он на эти темы не распространялся, но из разных обмолвок было ясно, что жизнь и работа его еще и просто опасны.

Когда же он приехал, измученный жарой, обремененный нежданным гостем, его поджидала целая компания духовных детей. Приехала большая группа христианской молодежи, студенты какого-то института. Расположились в саду. Пили сухое вино, передавая его по кругу. Потом отец Александр показывал слайдфильм, сделанный им самим из кадров картины Пазолини про деятельность святого Павла.

Такие сомнительные с синодальной точки зрения приемы употреблял Александр Владимирович в работе с молодой паствой. Это особая тема, и я ее не затрону. Об этом, верно, уже немало сказано людьми, более близкими к этим проблемам.

Молодые люди, и парни, и девушки, были очень симпатичными и светлыми. После фильма опять сидели в саду, пили чай. Ребята вспоминали эпизоды летней жизни. Лето они уже не первый раз проводили со своим руководителем, другом Александра Владимировича, который и возглавлял это братство. Строили планы на будущее. Звали и отца Александра приехать к ним. Кажется, он уже и бывал с ними в их лагере.

Потом возвращались в Москву всей компанией в переполненной электричке. И молодежь, и их пастырь любовно и весело поминали в своих разговорах демократичного протоиерея, который, видно, всегда держался с ними душевно и просто.

Он обладал каким-то своим, как теперь говорят, «полем», умел освобождать от бытовой советской мизантропии, вселять веру в жизнь, в ее благо.

А ведь мы росли в похожих условиях, в каких-то мерзко похожих школах учились и ложью советского идеологического катехизиса давились... И посему он имел равные со всеми нами шансы осердиться на все и вся, ослабнуть, уйти в кусты, как многие и поступили.

Но Александр Мень – ученик, студент, священник, диссидент – не осердился и стал работать на исправление темной и несвободной жизни.

«Нет ни эллина, ни иудея...»

Когда слышишь эти слова, вспоминается незабвенный отец Мень.

Сейчас, когда чудище национализма опять лезет из всех щелей, думаешь, что русскому человеку особенно зазорно питать национальную неприязнь. И не только по причине принадлежности к великоимперскому народу, но и по составу крови русской культуры и православия. Национальная подозрительность особенно позорна на нашей почве, где все народы вынесли великое горе и были равно унижены.

Александр Мень многим помог в жизни. Многим помог он прийти к Богу и Церкви. Горько, что его не стало.

(Опубликовано в книге «Николай Ковалев. В продолжение любви». Мурманск, 2009. С. 417 – 419).