Борис Власов. Портрет художника

Борис Власов был моим первым другом. Он был ведущим, будучи сильнее, крупнее во многих отношениях. Его отличали воля и большой энергетический заряд. Теперь, когда его внезапная смерть призывает внимательней думать о нем, особенно ясно, что и работа его в искусстве послужила развитию доброго десятка художников, соприкасавшихся с ним в разное время. Это было влияние авторитета сильного, властное воздействие идущего впереди.

Какой-то особой организующей силой обладал дом трех художников, в котором он был младшим. Василий Адрианович, Татьяна Владимировна были педагогически умелы и щедры. Особенно «папа Вася», так как был на редкость красноречив, по делу, по его существу. И попросту говоря педагогически талантлив. Нам, друзьям Бори, тоже кое-что доставалось от этих щедрот.

Уже в 15-16 лет Борис многое умел. Его рано раскрывшийся талант и сильный характер позволили ему многому научиться в своем «хорошо вооружённом» дому, а впоследствии уйти дальше, на новые земли.

Я пытаюсь рассказать о том, каким вижу этого человека, товарища, художника. Думаю, интересно вспомнить детство. Я его хорошо помню, это детство. Оно «делалось» (и мое отчасти) в его доме, окрашивалось его особенностями. Дом был полон прекрасных и редких книг, крамольных художественных идей, увлекательных и смешных рассказов. На рассказы был мастер Василий Адрианович. Борис любил отца и подражал ему вольно и невольно. Традиции, овеществленные в книгах и родительских наущениях, сопутствовали молодому художнику. Матисс, Пикассо, Модильяни, Петров-Водкин, Хлебников, Маяковский встречали его у входа в здание искусства.

Жить было интересно. Особенно на даче, в Комарово. Тон романтического противостояния косному и усредненному появился у Бориса рано и сохранился до конца дней... Он был неугомонным подростком, «гораздым», как теперь говорят, «организовывать среду». Из двух велосипедов делался гибрид – тандем, из бревен, тростников, железок и прочего – скульптуры и всякие абстрактные штуки. Он никому не давал отдаться мечтательной лени: надо было ворочать, устраивать, нести, тесать, составлять и т.д. «Кока, байбак ты этакий, опять лежишь с Фукидидом? («Фукидид» – в его устах ненужное неинтересное чтение). «Манюня, вечером газуем на Красавицу, мышцу качаем». (Манюня – это соседка Наташа).  

...А в городе были книги, театр и замечательные прогулки. Мы отыскивали часовню, где Блок писал стихи, катались по молодому льду залива, рискуя провалиться. Рисовать любили ходить в Коломну. Загородные прогулки затягивались допоздна, до клюквенных закатов, и дымный город с его змеящимися в воде огнями необыкновенно волновал нас. Жизнь и любимые стихи становились единым сплавом.

С легкой руки Василия Адриановича мы стали заправскими театралами. Сначала мы «обежали» все оперы. Потом «навалились» на балет. Борис ворчал: «Шелест сегодня еле шелестела, а Шеина головку держала здорово, но фуэте вялое».

Блок, Маяковский, Хлебников, Пастернак немало занимали наши головы. Прекрасная память Бориса на долгие годы сохраняла заученные наизусть стихи. В 14-15 лет Борис писал иногда стихи под Пастернака, поражая меня сложностью и «взрослостью» фактуры.

В его поэтических интересах произошел с годами вполне, мне кажется, закономерный переход от близкого по времени к немеркнущему удаленному – от Хлебникова и раннего Пастернака к Пушкину и Баратынскому. Взросление, зрелость... Убывание ретивости.

Тон его рисования, при всем его рационализме, – приподнятый, если хотите, праздничный. Малая жизнь обычных вещей в его пластическом претворении приобретает почти космическую событийность. Ни линии без события, ни пятна без большого пространственного значения. Горшочек с бегонией, шезлонг и подводная маска – все это участники некоего уравновешенного и внутреннее напряженного состояния. Как увлекательны силуэты предметов, их конструкция! Как удивительно умеют ладить и враждовать различные пластические структуры! Он умел обыденные сочетания предметов воспринимать и передавать в приключенческом контексте. Его стиль можно было бы, пожалуй, упрекнуть в излишней роскоши, если бы любая его работа не имела увлекательного пластического содержания. 

Художнику, а потому и зрителю, не бывает скучно, если, конечно, зритель чувствителен к тактическим проблемам искусства

В своей работе Власов воодушевлен, как Шерлок Холмс, и, как он же, порой рационален и сух. Бориса Власова не интересует материальная фактура. Вопреки всем поветриям времени он исповедует художнический идеализм. Хорошо усвоил Борис уроки аналитического кубизма, преподанную им грамоту пространства, хоть он и не последовал программам этого течения.

Последние годы в нем стал расти интерес к драматургии современной жизни, к социальным темам.

В некоторых работах появились ирония, активный скепсис. Такова его серия «Манекены». Человек и порожденная им среда. Фатальное воздействие среды на человека. Власть вещей и материальных удобств. Обезличивание и манекенность, включение человека в необратимую жизнь созданной им природы.

Но чуть ли не лучшее из того, что он сделал, не имеет печати идеологических волнений. Например, его детские книжки. Они так призывно красивы и образны. «Ружье деда Амбросио», «Луна и зайцы», «Улыбки повсюду». Какой точный ответ на национальную тему! Какие яркие типы и как хорошо все живет в листе! Как доказательно говорит художник детям: «Смотрите — мир интересен». И никакого снисхождения, никакого подлаживанья под то, «что нравится детям». Да ему и нужды не было. Многие механизмы его натуры сродни тому, что происходит у детей. В его книжных листах столько же лиризма, сколько в его домашних рисунках. Откуда всё это?

Вспоминаю Бориса времен наших незабываемых прогулок. Мы ходили по черт знает каким закоулкам и захолустьям, чувствительные к малейшим деталям. Например, надо было лезть в какую-нибудь бетонную трубу, чтобы лучше увидеть особенности лахтинского заката... Или в болото за камышами, которые от малейшего удара взрывались, испуская облака пуха. Мы шли пешком на Крестовский — за настроением какого-нибудь стихотворения Блока... Бесконечные лабиринты ощущений и наблюдений. Вот из этого вырастут будущие удачи, верный тон, лучшие обретения... Человек, который начинался с таких прогулок, способен выказать сквозь профессиональную изощренность что-то очень простое и необходимо человеческое.

Борис, как и его отец, не любил заигрывания с искусством. Фокусов, магических приемов. Он осуждал игру не по своим правилам, спекуляцию на теме, на чисто литературных мотивах. Он избегал соблазна чисто интеллектуальных ассоциаций.

Борис был очень многим обязан своим вниманием к чужому искусству, но был при этом тесно связан с жизнью, с природой, исходил из них. Он держался совершенно независимо в отношении всех поветрий. При этом не боялся меняться, оставаясь верным своему главному ходу. То есть обладал хорошим балансом новаторства и консервативности. На некоторых его перекрестках сквозят новые большие возможности.

Борис Власов —замечательный иллюстратор, мастер книжного искусства. Он тут — и точный, и вольный. Точный — потому что смотрит на свою задачу из глубины текста. Вольный — потому что идет с автором бок о бок, но не дублирует его. Он достойный соавтор.

Пожалуй, можно упрекнуть иллюстрации к повести Хемингуэя «Старик и море» в несоответствии драматизму повести. Но нужно ли? На первый план здесь выходят твари морские, поверхность моря, траектории движения рыбы. И это прекрасный «океанический» фон, аккомпанемент к теме. Своего рода «космизм».

Иллюстрации к «Айвенго». Специальная, для большей живости примененная эскизность. Несколько помешало ему гипнотическое действие рисунков Курдова к этой книге. Они всегда воспринимались нами как шедевр. А шедевры агрессивны и прилипчивы.

Его детские книги замечательны. По-моему, они из лучших книг «Детгиза». Начиная с первой, — «Ружье деда Амбросио», и кончая последней, оставшейся незавершенной, — «Сказки народов мира». Тут, в книжном деле, он жил наиболее богато и естественно. Книги очень красивы, и каждая красива по-новому. И все это — Власов. Они как бы прямо пропорциональны его усилиям в станковой графике и отражают лучшие результаты его работы. В листах к «Ружью» есть отзвуки гуашевой живописи. Цветовая сила и «Ружья» и акварелей к книге «Луна и зайцы» возникает как развертыванье гаммы его натюрмортов и интерьеров. Как насыщены и по-хорошему сложны цветные листы к этой книге! Сколько в них графической изысканности, и как выразительны персонажи: кот, лошадь, кузнечик, карась!

Эта большая отдача, эта работа на острие самого себя чувствуется в большинстве книг. Это особенно замечательно, если учесть, что сам текст далеко не всегда его устраивал. Обычно он придерживался теории «хорошего текста». То есть, хорошо, когда текст высокохудожественный, точный, зримый. Это способствует сгущению изобразительной идеи, вызывает ответное напряжение качеств. Если же текст ему не нравился, он считал, что можно от него «отвлечься», благо сам материал для работы хорош.

Большое значение Борис придавал цельности — подчинению каждой детали единому целому. Определенность замысла, его монолитность он ставил во главу утла. Что касается работы над книгой, он часто говорил о необходимости веры в изображаемую ситуацию, будь она самой инфантильной и фантастичной. «Думал вот, как Айвенго делать... Решил — буду как живое, теперешнее. Турнир, например. Без всяких там стилизаций, как дети рассказывают кино: А этот как даст! А тот как врежет! Будто сам смотришь».

Борис с осуждением относился к иллюстрированию «вообще», к безотносительному к тексту украшению страниц. Неодобрение вызывала у него и цеховая «детгизовская» ограниченность некоторых художников, целиком «сидящих» лишь на оформлении книг. Это, по его мнению, неизбежно порождает штамп, повторение самого себя. Рисунок в книге, будучи вполне соотнесенным с ней как произведением литературы, должен быть самоценен как «вещь в искусстве». Отсутствие чисто художественных идей, собственных соображений о пространстве и цвете, делает работу художника в книге малоценной. Он работал всегда в соответствии с этими своими мыслями. Показываешь книжку №... «Ну, ничего — делает скучающие брови, еще более скучающие чем обычно. Но ведь по рецепту — «малышовщина». Это неинтересно. Ну, вообще... стандарт».

Большую чуткость специфически восточным ценностям обнаруживают рисунки к книге «Улыбки повсюду» (стихи японских поэтов). Небо, вода, скалы, облака — все это сделано очень пленительно и как-то очень по-японски. Здесь так много чистого, какого-то особого качества, воздуха, прозрачного света и порой даже особенной японской грусти. Осенний лист в черном проеме двери. Фигура на плоту в створе лунной дорожки... Сколько во всем этом настоящего, истинного!

Борис внезапно умер от склероза коронарных сосудов весной 1981 года. Ему было 45 лет.

Казалось, мы хорошо знали его... А теперь замечаешь... упущенные черты, думаешь: что-то существенное в нем осознавалось слабо. Какая-то лирическая складка, затененная властным характером его рисования. А сколько еще могло бы состояться и проявиться!

Но сожаления о несвершенном мы оставим себе. Людям останется сделанное. А сделано много. Почти три десятилетия действовал богато одаренный, на редкость умелый и высокий в своем умении мастер. Художник, богатый своими корнями и побегами. Художник независимый и стоящий особняком в ряду своих сверстников. Человек, бывший ведущим в работе целого круга близких к нему художников. Его отличала последовательная верность лучшим завоеваниям отеческого по возрасту искусства. Это достаточно уникально, ибо какой-то генеалогический закон ставит обычно сынов в оппозицию недавнему прошлому и вызывает тяготение к опорам, более удаленным во времени, к делам как бы дедовского поколения. Так в книжной графике появлялась ориентация на стили начала века — всякого рода «либерти», основанные на «art nouveau». Были и переработанные «передвижники», и даже экскурсы в более удаленные времена. Борис эстетически опирался на сделанное классиками западного искусства XX века и на мастеров новой советской графики, с такой силой зазвучавшей в 20-30 годы, графики, получившей такой большой удельный вес в мировом искусстве. Он умел быть справедливым в искусстве, дорожил большим и славным. Ему всегда доставало вкуса и мудрости отвернуться от мелкого, случайного, игрушечного. Опираясь на реальные ценности, он сумел дать вольную жизнь своей богатой артистичности, творческим, инженерным потребностям свой натуры.

... Висит под потолком веранды его бумажный крокодил. Акробатка, сделанная из сучков, по проволоке шагает, с балансиром в руках. Топорный носорог из двух пней в углу... топорщится. А Бори уже давно нет.

И нет другого такого человека, к которому можно было бы прийти порадоваться его верности себе и в то же время подивиться какой-нибудь новой затее. Это был замечательный реализатор. Яркий и независимый художник-романтик. Пусть это слово, увы, заношенное, останется в воздухе моих писаний последним: романтик.

(Опубликовано в книге «Николай Ковалев. В продолжение любви». Мурманск, 2009. С. 156 – 158).