Гудзя

В Мухе со мной учился сын Родиона Гудзенко – Сашка. Если кто не в курсе, Родион был известным живописцем, как теперь сказали бы, круга Арефьева. Естественно, сына Родион вырастил ярым антисоветчиком, а точнее сказать – анти-обществеником. То есть, не вписывался Сашка ни в какие компашки, был сам по себе, не зависел ни от чьего мнения, не желал ничьего одобрения и признания. Да надо ли было ему чего, если был он абсолютно самодостаточен. Эдакий человек-оркестр.

Дивертисменты у нас в аудитории случались ежедневно. Высказывался он по любому поводу откровенно и без оглядок, но поскольку часто бывал нетрезв, то на это и списывали его антисоветчину. Пьянство его было своеобразной раковиной, в которую он нырял как рак-отшельник. Мог и утомить с непривычки, поскольку фонтан бил равномерно-сильно, не позволял абстрагироваться и себя не замечать.

Закончил он СХШ вместе с теми, кого после стали называть Митьками. Собственно, Гудзя-то и был квинтэссенцией «митьковства», но в группе этой никогда не состоял, как и ни в какой другой. А после поступил в Муху, почему на текстиль, для меня загадка. Возможно, просто пальцем ткнул в название отделения. Группа была «девчачья», парней было только трое, да один отсеялся на первом же курсе. А Гудзя доучился. Хотя, учиться ему в Мухе было нечему. Был он живописец, как и его отец. Школы СХШ ему хватило на всю жизнь, он лишь шлифовал мастерство.

Рисовальщик он был классный, но мухинских «штучек» не признавал. Иногда давал представления в рисовальном классе. Начинал штриховать фон с одного угла, да так и доходил до противоположного, доделывая сразу и фигуру с тенями и объёмами без предварительной разметки. Мы, те кто пришёл в Муху после школы, смотрели на это, как на фокус. «Препод» наш Зайцев тоже был «фокусник», но на свой лад, и делал из всех маленьких «зайцевых», пробовал и Гудзю «править», но тот тщательно вытирал все правки, а то и брал новый лист в последний день перед просмотром, да и делал всё заново, а времени поправлять уж не оставалось. Так Зайцев и плюнул, была у Гудзи твёрдая четвёрка, поскольку рисунок был «не мухинский».

А в перерывах Гудзя исполнял что-то на прекрасном французском под собственную чечётку. Ещё пел мягким баритончиком всякие песенки на гране фола, никогда эту грань не переходя. Вообще ни одного бранного слова никто от него не слышал. Росту был ниже среднего, худ, но жилист, редкие, неопределённого цвета волосики загребал пятернёй, поправляя назад, усы такого же цвета топорщились горизонтально, или торчали кверху, подкрученные между пальцев. Смеялся часто, как будто хныкал. «Волчил» на Марата в комиссионке (то есть был нештатным грузчиком-«волчком»). Присказки из этой сашкиной жизни и до сих пор у нас в ходу. Так фраза, которой оценивали орды вновь прибывших, звучала: – »Холодильник берёшь?» Что означало возможность напарника подняться по лестнице на пятый этаж с советским холодильником на спине. Гудзя брал. Он был боксёр-мухач и прошёл дворовую школу.

Обожал дурацкую песенку, которая вызывала неизменный восторг слушателей из за сходства имён: «Я Шура, ребёнок нежный. Я до пяти считать могу...» При этом пели руки и брови, ноги и глаза танцевали, весь он подёргивался, как кукла-марионетка, завораживая. Смотреть можно было и на тех, кто за этим наблюдал, это было не менее интересно.

Учёба наша была весела и неординарна, благодаря Гудзиным концертам. Читал он на память своё любимое: Гашека, французские стихи, грассируя, Пушкина и т.д. Пел, приплясывая, «Он пушку заряжал. Ой ладо-гой-люли! И песню распевал...»

Писал Гудзя «малых голландцев». Вначале копировал и старил холсты, а после так натыркался, что сам придумывал сюжеты и композиции, и подловить его на «враках» не удавалось никому. Постепенно образовался у него круг постоянных посредников и покупателей, платили прилично, писал он быстро, курсе на втором купил четырех метровую яхту, отделал, и проводил там время, как на даче, на территории яхт-клуба. Потом поменял её на семиметровую, после ещё на что-то, в чём помещалась уже вся его растущая семья. Кроме яхт было у Сашки ещё увлечение, связанное с водой. Он держал дома редких земноводных. Каких-то огромных невиданных когтистых жаб и лягушек. Для чего выдолбил он в своей стене нишу для аквариума литров на триста. Ходили смотреть. И родители и сам всегда запрещали разуваться, объясняя тем, что гости им дороже чем пол.

Был Гудзя католик, прихожанин Екатерининского костёла, напротив которого и жил. Тему эту никогда не обсуждал, и выяснилось всё случайно.

Одевался Гудзя, как маргинал, ему было наплевать. Правда, это изменилось после его женитьбы на красавице-хохлушке, которая его несколько преобразила, нарожала ему детей, смягчила его протестное пьянство, даже как-то откормила.

Вся речь его состояла из бесчисленных приговорок, побасенок, отрывков и цитат. Где заканчивалось одно, а начиналось другое, уловить было трудно, всё было к месту. 

(Опубликовано в альбоме «Александр Гудзенко. Жизнь и творчество». Санкт-Петербург, 2018. С. 14-15).