О Владимире Гаврилове

Профессора Гаврилова любили все студенты Московского художественного института, причем не только его ученики. К нам часто заходили студенты из других мастерских, спрашивали, что Гаврилов сказал о выставке, что о наших работах. Постановки к нам приходили смотреть не только студенты, но и преподаватели.

В институт Владимир Николаевич пришел в январе 1968 года. Первое впечатление — человек незаурядный. Высокий, плотный, красиво посаженная голова, длинные черные вьющиеся волосы, добрые внимательные глаза. В его внешности было   много   артистического, в нем чувствовалась сила личности, сила огромного таланта, чувствовался человек необыкновенный. Каждая встреча с ним оставляла след, к каждому слову его мы относились с большим вниманием. Он был разносторонне талантливым и широко образованным человеком. Любил музыку, поэзию и тонко понимал их. Большой художник, обаятельнейший человек, остроумный собеседник, он не мог не привлечь к себе молодых.

Гаврилов обладал редчайшим даром колориста. Цвет — его стихия. В мастерской он ставил постановки, удивительные по гармонии, по чувству цвета. ««Искренность, честность в искусстве — это главное, — говорил он. — Если ты работаешь искрение, сам видишь и чувствуешь красоту, если любишь то, что делаешь, то все это на холсте видно будет. В этом смысле каждый художник себя пишет».

Владимир Николаевич требовал от студентов точности. Не мелкого копирования, а передачи существа. «Точностъ, никакой приблизительности», — часто повторял он.

При всей современности его творчестве, Гаврилов — глубоко традиционный художник, кровно связанный с лучшими традициями русской колористической школы. Он говорил: «Больше смотрите русским мастеров — Ал. Иванова, Сурикова, Серова, Коровина, Левитана. Сейчас почему-то лучшие достижение русской колористической школы не признаются или принижаются, но пройдет время, и как бы заново откроют богатство русской колористической школы живописи, так же, как сейчас, признали ценность русской иконы».

Своим ученикам Владимир Николаевич советовал развивать в первую очередь сильные стороны своего дарования: «Если цвет видишь, то уделяй ему больше внимания. Конечно, и слабые стороны подтягивать нужно, но главное – развивать сильные. Лучше быть отличным рисовальщиком, а колористом так себе или, наоборот, мощным колористом и слабым рисовальщиком, чем кем-то средним».

Иногда Владимир Николаевич поправлял работы учеников. После нескольких мазков работа преображалась, живопись начинала звучать как музыка, причем манера студента оставалась. Нужно было видеть, как писал Гаврилов. Обычно он снимал пиджак, оставаясь в белой рубашке, коротко бросал: «Почисть палитру, надави красок, добавь разбавитель». Берет кисти, делает две-три затяжки, кладет сигарету на угол этюдника, весь в себе, сосредоточен, внимателен. В мастерской ни звука. Писал энергично, самозабвенно. Когда кончал писать, ощупью брал сигарету, не отрывая глаз от работы. Сигарета давно уже погасла, но он не замечает, смотрит на работу, дает еще кое-какие указания и потом, словно очнувшись, видит погасшую сигарету, берет спички и говорит: «Понятно? Вот так продолжай, доводи». Закуривает и выходит из мастерской. Мы же собираемся у этого холста и долго смотрим. Это целая школа. Перед глазами натура и работа большого мастера.

Гаврилов был врагом всяческих штампов, заученных приемов, врагом серости, вялости, безликости. Прежде всего он требовал хорошей композиции холста: «Сама композиция должна быть выразительна. Бывает, скомпонуешь плохо, так и писать не хочется». Он не любил бездумных, поверхностных работ. Один студент, показывая Владимиру Николаевичу летние работы, сказал, что делал их, чтобы набить руку, на что тот ответил: «Нужно набивать не руку, а голову».

Впервые просмотрев наши композиционные эскизы, Гаврилов сказал: «Что вы все придумываете? Посмотрите, сколько красоты вокруг, сколько жизни, сколько очарования». Сам он умел находить красоту в самых обыденных вещах. Про многие свои картины он говорил, что видел эти мотивы в жизни. Он действительно находил мотивы там, где многие проходили мимо, он открывал их. Сколько было на выставках картин со столами и мисками после его работы «Кончился трудовой день». А сколько появилось вариантов картины «Песня слышится».

Как всякий большой художник, Гаврилов говорил на своем языке, его работы ни с чьими не спутаешь. У него был свой, «гавриловский» цвет, свои, «гавриловские» мотивы, своя тема, свое настроение. Цвет у него таинственно сложен. Он мерцает, переливается, вплавляется один в другой, как драгоценные эмали. Сколько в его работах непосредственности, эмоциональности, красоты, мощи и нежности, осязаемости и возвышенности.

От студентов он требовал новых решений, новых тем. Не любил подражаний и часто повторял: «Писать, как другой, —это просто глупо, да и никому не нужно».

Естественно, что нам, ученикам, хотелось побывать в мастерской Владимира Николаевича, посмотреть этюды, эскизы, подготовительные работы, короче — его художническую «кухню». Гаврилов любезно согласился, и вечером мы были у него. Довольно просторная, с окном во всю стену, два мольберта, столик, диван, книжная полка. К нашему приходу   Владимир   Николаевич приготовил несколько своих работ. Там был этюд девочки в белом платьице при солнечном освещении. Две обнаженные женские модели на мостике у воды (этюд к «Теплому вечеру»). Несколько пейзажных этюдов. Очень интересно закомпонованная в длинный горизонтальный холст сидящая обнаженная модель. Мне кажется, Владимир Николаевич волновался, показывая свои работы. Позднее мы не раз бывали в его мастерской и видели в работе некоторые его картины. Однажды он показал прекрасный этюд обнаженной модели на темно-красной драпировке. Видели «На просторах Валдая», которую он переписывал после осенней выставки, где она экспонировалась.

Владимир Николаевич был требователен к себе и не хотел, чтобы из его мастерской выходила работа, которая его не удовлетворяла. Придя весной прошлого года к Гаврилову, я увидел на мольберте картину. Солнце, март, тепло, на завалинке дома сидят женщины, глубокие синие тени, весна. Картина излучала свет, искрилась, играла солнечными бликами, поражала каким-то языческим ощущением радости жизни. «Уже несколько лет пишу, никак не закончу», — сказал он.

Владимир Николаевич радовался хорошим работам учеников и переживал, если кто-либо пропускал занятия или не работал в полную силу. Он бережно и внимательно относился к особенностям дарования своих учеников, проявляя большой педагогический такт. Выпускники мастерской Гаврилова — все художники разные, не похожие друг на друга. К каждому ученику он подходил особо: «Одному нужно работать долго, тогда толк выйдет, а другому нельзя так, ему легко нужно работать. Соловей поет как бог на душу положит, а получается-то неплохо».

Во время занятий Владимир Николаевич часто рассказывал о работе наших ведущих мастеров, об Академической даче, о художественной жизни Москвы. Иногда спрашивал, как нам нравится тот или иной художник, ему было интересно знать наше мнение.

Он учил дружбе, учил не обижаться на критику. «Работаешь в мастерской один, кажется, здорово, привыкаешь к работе, перестаешь свежо видеть, и только друг правду скажет. Вот писал я «На просторах Валдая», приходят художники, говорят — ничего. Зашел И. Сорокин, да так разругал, что настроение испортилось. Вот черт, думаю. А ушел он, посмотрел я, подумал, — ведь правильно все сказал. Переписал все.  И, кроме благодарности к Ивану, ничего не осталось. Всякое в жизни бывает, и писать, бывает, не хочется, а придешь к другу поговорить, посмотришь, как он работает, и другим человеком домой уходишь».

Обычно после полугодовых просмотров мы собирались в мастерской Владимира Николаевича, и за столом, где не было деления на педагогов и студентов, шли долгие беседы о наших работах, о работах наших товарищей, о выставках, об искусстве. Много было в этих застольных разговорах теплоты, непринужденности. Каждая такая встреча наталкивала на размышления, многие понятия становились более емкими, многое поворачивалось другими гранями. Крепла дружба, возникали более близкие, более тонкие отношения между преподавателями и нами.

Нельзя говорить о Гаврилове как о педагоге, не говоря о нем как о художнике. Многому учат его картины, его отношение к искусству. Он был примером честного служения искусству. Он писал только то, что глубоко волновало его как художника, то, что он сам пережил.

(Опубликовано в журнале «Художник». № 6, 1971. С. 37-38).