О Владимире Гаврилове

Среди послевоенного поколения художников В.Н. Гаврилов заявил о себе одним из первых. Еще будучи студентом V курса, он написал замечательного своего «Радищева», который на Всесоюзной выставке выделялся колористической свежестью и глубоким содержанием. И потом из года в год стали появляться его красивые полотна — «Всюду огни строек», «Суриков» и затем картина «Молодые изыскатели», заблестевшая новыми красками и ставшая этапной в нашем искусстве. Картина заявила о художнике талантливом и своеобразном и в большой мере открыла дорогу на выставки новому поколению художников, окончивших вузы уже после войны...

Мы знали Гаврилова очень близко долгие годы. Один из нас с 1939 года учился вместе с ним в Московской средней художественной школе. Учились вместе и в Институте им. В.И. Сурикова, поступив туда сразу же после окончания войны. Второму из нас довелось одно время учиться вместе с ним в мастерской С.В. Герасимова, который с большой любовью и нежностью относился к Володе, считая его высокоодаренным, интересным человеком, шутя называл его «наш красавец». Вместе с Володей в то время в мастерской Сергея Васильевича были Г. Коржев, И. Попов, Л. Бажбеук, П. Оссовский, Е. Расторгуев, И. Сорокин и многие другие известные сейчас художники.

Замечательна была творческая атмосфера в Институте им. В.И. Сурикова сразу после окончания Великой Отечественной войны. Институт тогда своего здания не имел, снимали помещение на бывш. Собачьей площадке, где были Оперная студия им. Чайковского и Театральное училище им. Щукина. Состав студентов был своеобразным, многие не успели еще снять военные шинели и гимнастерки, пропахшие порохом. Всем известно, какое это было трудное время: не хватало не только одежды, но и холста, красок, а жизнь, однако, била ключом.

Прямо в фойе театра сразу несколько групп первого и второго курсов пишут обнаженную натуру, рядом в зале репетируют «Богему» Пуччини. По лестнице пробегает студент Щукинского училища и повторяет на все лады «Полюбите меня, девушки». Говорят, отрабатывает дикцию. Каждому свое — им дикция, а нам — точные цветовые отношения. Конечно, условия для учебы были далеко не блестящие, но нам нравилась эта атмосфера искусства. Все было нипочем, подчас и не доешь, и ботинки истоптались, а на новые денег нет, но главное — нет войны и ты занимаешься любимым делом. В перерыв можно подсмотреть даже, как репетируют студенты-щукинцы. Разве это не жизнь!..

С грустью расставались с институтом. Как всегда, обещали писать друг другу и, конечно, не писали. Володя — коренной москвич — остался в столице. Нас направили в Белоруссию. Встречались мы редко.

В начале 1954 года по рекомендации А. Грицая и Т. Гапоненко нас направили из Минска на Академическую дачу. И вот мы снова с друзьями. Встреча с Володей Гавриловым. Показываем ему свои работы. Ему что-то не нравится в них, и как человек искренний он не может скрыть разочарования. Пребывание на Академической даче, общение с Володей Гавриловым нам очень помогало. Володя и в работе и вообще в жизни был темпераментный человек. Своим энтузиазмом он мог зажечь и других. Мы словно обрели второе дыхание.

На Академической даче работали подолгу вместе такие прекрасные художники, как В. Загонек, В. Стожаров, А. Левитин, М. Копытцева, И. Шевандронова, Ю. Кугач, О. Светличная, А. Тутунов, С. Тутунов, И. Попов, И. Сорокин, Н. Комиссаров и многие другие.

Все мы были молоды, работали много, но находили время и на всяческие развлечения. Солнце, чудесная природа, красивое большое озеро. Условия для работы прекрасные.

Очень много писали, иногда вместе писали натуру, иногда, прячась друг от друга, рисовали вечерами. Чтобы уединиться, прибегали к хитростям: вешаешь замок на дверь мастерской, а сам влезаешь через окно. Но вот стук в дверь и голос Володи: «Вы же, Ткачи, в мастерской, хоть и висит замок. А я хотел Вам сказать, что у вас в картине зелень не попадает. Через окно вашу картину видел. Да и надо кончать писать. Есть дела поважнее. Вышне-Волоцкий «Спартак» приезжает вечером в волейбол играть. Надо потренироваться». Тут бросаешь все...

Участие в матче считалось самым почетным делом, легче было перенести упрек в том, что ты плохой живописец, чем плохой спортсмен. Устраивались такие волейбольные и футбольные баталии и такое это было редкостное зрелище, что собиралась вся округа. И, конечно, одним из главных заводил был Гаврилов.

Вечером подолгу гуляли, беседовали об искусстве. Он, когда был в настроении, говорил об искусстве красиво, образно и метко, читал стихи Есенина, которые очень любил. Иногда слушали музыку, играла жена Володи, Нэта, очень талантливая пианистка. Мы слушали Шопена, Бетховена, Чайковского, иногда питали вслух Чехова, Тургенева, Толстого. Даже не веришь, что все это когда-то было…

На наших глазах писалась картина «Май. Северная ночь». Глядишь на нее и удивляешься — какая она свежая. А ведь сколько он мучился над ней, иногда до слез, сколько истрачено было лезвий на ее скобление, а счищал он безжалостно. Писал ее по наблюдению, делая с натуры лишь рисунок, а впечатление — будто вся написана с натуры.

Гаврилов любил натуру, живопись сочную, плотную, его густые краски звучат как драгоценности. Он терпеть не мог сухого рукоделия (якобы очень натурного, но совершенно бездумного) и плоскостной живописи, оторванной от жизни. Часто говорил, что только люди, не чувствующие колорита, не любящие прелести красок, впадают в разную чепуху. Володя был живой человек и жизнь, окружающую его, воспринимал очень остро, живо. Чувство цвета, колорита — редкий дар, которым он был наделен сполна. Поэтому терпеть не мог «модничающих» художников.

...Наконец, картина принята, она висит на Всесоюзной выставке в Третьяковской галерее, Володя, как ребенок, по секрету на ушко говорит: «Хвалили С. Герасимов, С. Чуйков». Он счастлив. И тут же заявляет: «На дачу больше не поеду. Поеду искать другие места». И едет со своим другом Николаем Комиссаровым в Таджикистан посмотреть другой пейзаж и других людей. Получаем от него письма, в которых он не нахвалится красотой таджикской природы, красотой таджикских девушек, но все-таки там он не находит того, к чему привык, что любо ему было с ранних лет. Ведь зима там не такая, как у нас. И заканчивает письмо есенинскими стихами: «Ах, метель такая, просто, черт возьми. Забивает крышу белыми гвоздьми. Нет, пожалуй, еще разок приеду на дачу», — заключает он.

И вот Гаврилов на «Академичке», без нее он не может жить. Да это и не удивительно: не полюбить этот замечательный уголок русской земли было просто невозможно. Здесь протекает знаменитая Мста, по которой можно попасть в Новгород, рядом много старинных сел, недалеко Валдай, Торжок. Непроходимые леса. В свое время здесь работали Репин, Рябушкин, а Куинджи был со своими учениками Рыловым, Рерихом и другими. В 30 километрах от дачи дом Бялыницкого-Бирули, недалеко работали Жуковский, Степанов, Архипов, Коровин; писал в этих краях и Левитан. Венецианов имел в этой округе свою школу. Когда плывешь на лодке вечером по Мстинскому озеру, то сразу вспоминаешь гладь воды в пейзажах Г. Сороки. И по сей день идут споры, где Левитан написал свой знаменитый «Март» — в Рудневке, в имении Колзакова, или в имении Турчаниновой?

Как же было не полюбить такой русский край такому русскому художнику как Гаврилов! Всем своим сердцем он чувствовал кровную связь с художниками России прошлого, и сколько бы он ни давал зарок не бывать больше на даче, сделать этого был просто не в силах. Его тянуло и тянуло сюда, как и многих. Все его лучшие вещи написаны именно здесь.

Все помнят типично гавриловский, грустный, немного есенинский пейзаж «Летний сезон кончился». Написан он на старом холсте, кажется, М. Копытцевой. Он вообще любил писать по записанному холсту. В. Сидоров часто ему говорил шутя: «Вот отскочит все у тебя, и не будут наши потомки знать великого живописца».

Володя был человек чувства. Иногда он хандрил, жаловался на свою судьбу: никто, дескать, его не любит и он не может работать из-за этого. Потом снова преображался, погружался в работу. Сидит, бывало, перед чистым, подготовленным для картины холстом в раздумье: «Вот боюсь приступать. Смотрю я на него и мечтаю, какие могли бы быть здесь хорошие картины, а начнешь красить, все мечты исчезают».

Картина «Песня слышится» написана почти вся с натуры. Немного грустная, очень лирическая. Долго работал над картиной «Теплый вечер». Эта вещь у него очень цельная. Многие наши художники пытались писать обнаженных, но за исключением Пластова, пожалуй, никто не сделал добротных вещей. У Гаврилова вещь получилась очень тонкая. Она, как нам кажется, еще не оценена по достоинству.

Но есть у него и мажорные произведения, в которых жизнь бьет через край. Такие картины, как «Свежий день» (находится в Третьяковской галерее) и «Радостный март» (в Русском музее), можно смело отнести к классике советского искусства.

Летом 1960 года Гаврилов приехал из Италии и, конечно, прямо на дачу. Он посмотрел на своих любимых венецианцев, рассказывал взахлеб о самой Венеции. Не все нравилось ему из увиденного, и он не стеснялся об этом говорить. В частности, не понравился ему Рафаэль: все, говорит, у него крашеное, плохо он сочетал синее с красным. Мы ему, конечно, возражали. Для него Тинторетто и Веронезе были, очевидно, ближе и понятней. И тут он был Гавриловым — искренним и честным. Для него на первом месте была живопись, и ради нее он мог «покритиковать» даже самого Рафаэля. В это лето мы работали над картинами «Между боями» и «Детвора», а он писал «За родную землю».

Под впечатлением увиденного в Италии он «перепахал» всю свою картину. Долго выискивал по деревням типаж, а он оказался совсем рядом — Н. Комиссаров. Картина получилась с большим настроением. Очень четко выискан пейзаж, все в ней в меру, ничто друг другу не мешает. И когда сейчас смотришь на нее, уже висящую в Третьяковской галерее, понимаешь — время сделало эту вещь еще интереснее, а это говорит о многом. Ведь время для наших картин — этой самый беспристрастный судья.

Иногда Владимир ехал на рыбалку, на охоту, ему хотелось побыть одному, чтобы глубже почувствовать задуманную картину. С каждой картиной он становился более зрелым, мощным, никогда не шарахался в сторону под влиянием моды.

Из наших картин он больше других выделял «Матерей»: видимо, тема была наиболее близкой ему по духу. Приглашая его в мастерскую, мы чувствовали себя школьниками. Так было и когда он пришел посмотреть «Матерей».

«Все хорошо; жаль, что мою тему написали, но я все равно напишу матерей, только своих».

Показывать картины Гаврилову для нас было событием. Тут уж пощады не жди от него. Критиковать он умел, одним словом сбивал спесь с любого самоуверенного художника. Язык его был и образен, и остер.

В последние годы мы реже показывали свои картины друг другу, не то, что в молодости, когда даже по холстам друг друга прохаживались. Да это и вполне естественно: многое тогда было неясно, набирались опыта, мастерства.

В последние годы Гаврилов увлекся педагогической работой, был профессором Художественного    института им В.И. Сурикова. Появились другие заботы, другие интересы. Педагогический дар, безусловно, у него   был большой. Будучи художественным руководителем в Доме творчества на протяжении ряда лет, он сумел внушить доверие к себе художникам   очень разным и по стилю, и по возрасту, и по степени подготовленности. Во всяком случае, его советы и нам, и В. Сидорову, и Ю. Кугачу, и H. Новикову, и А. Левитину всегда были дороги и полезны. Он обладал редким вкусом, меткой и образной речью. Иногда просто шуткой, образным сравнением направлял работу художника в нужную сторону. В этом смысле было у него что-то от его учителя С. Герасимова.

Гаврилова никогда нельзя было упрекнуть в сухости или неискренности.

Добрую память оставил Владимир Николаевич в сердцах товарищей, близко знавших его. Но самое ценное, что он оставил, — это, конечно, картины. Им суждена долгая жизнь в нашем замечательном русском искусстве.

(Опубликовано в журнале «Художник». № 6, 1971. С. 25-27).