А. Акбальян о Ростиславе Барто

ХУДОЖНИК О ХУДОЖНИКЕ

Я познакомился с Ростиславом Николаевиче Барто в 1925 году, в Москве, в стенах Вхутеина. Мы оба были студентами Живописного факультета и проходили занятия в мастерской проф. А.В. Шевченко. В этой мастерской работали поочередно студенты 3-го, 4-го и 5-го курсов. Я был тогда на 3-м курсе, а Барто — на 4-м. Как староста своей группы, я приходил немного раньше и обычно заставал многих старшекурсников еще за мольбертами или собравшимися у большого окна вокруг проф. Шевченко, проводившего с ними беседу.

Мне всё было интересно в этой большой мастерской с тесно расставленными мольбертами, тумбочками и табуретками и со специфическим запахом красок, масел, лаков, разбавителей и свежее загрунтованных холстов.

Были мне интересны и очень разные по типу, по возрасту, по одежде, по манере говорить и держать себя в коллективе студенты старших классов. В этой тесноте, среди запачканной красками мебели и тряпок пробирался от студента к студенту Ал. Вас. Шевченко, всегда одетый изысканию, по-праздничному, всегда побритый и тщательно причесанный. И я удивлялся, как ему удавалось ни разу не запачкать своего дорогого, черного костюма. Я знал, что в других мастерских профессора надевали серые халаты.

Из очень пестрой массы студентов мое внимание в особенности привлекали двое: Порфирий Крылов и Ростислав Барто. Это были очень разные люди и по внешности своей, и по характеру и по тому, как они работали.

П. Крылов был тогда уже на 5-м курсе и его классные работы выделялись среди прочих высокой живописной культурой. Тогда он очень увлекался Ренуаром и заимствовал у него технические приемы живописи и колорит. Это уже тогда был человек, который знал себе цену и при общении с товарищами, очень деликатно, но все же давал им чувствовать свое превосходство.

Р. Барто был проще, общительнее и доступнее. Он был мастер рассказывать веселые истории и обычно вокруг него толпились студенты всех трех курсов. Но не этим он привлек мое внимание. Высокий, стройный, всегда подтянутый и опрятный в своей спортивной шапочке, он напоминал мне ловкого баскетболиста. И еще обратил я внимание на кисти его рук с тонкими длинными пальцами пианиста. Это явно был человек иного воспитания, чем тогдашняя пролетарская студенческая масса Вхутеина.

Конечно, как интеллект, — он был на голову выше своих товарищей. Он был начитан, знал и любил поэзию. Часто декламировал стихи поэтов-символистов. И чувствовалось, что задолго до того, как он пришел во Вхутеин, — он был уже художником. И в этой области изобразительного искусства его познания были гораздо шире я глубже, чем у многих его сверстников.

Он часто бывал в музеях и высоко ценил произведения мастеров французской живописи XIX—XX веков. Однако, еще выше ценил он свою особую точку зрения, свое право на поиск нехоженных путей, свой художественный идеал, свою самостоятельность. Эту черту в нем очень скоро заметил и оценил А.В. Шевченко. Она ему импонировала. Понятно, почему профессор и студент крепко подружились.

Однажды мы встретились с Р. Барто в Музее Западной живописи (в особняке С.И. Щукина). Он повел меня в зал, где висели работы Андре Дерена. Мы остановились перед его картиной «Субботний день». Я много раз видел эту работу и раньше, но не мог себе объяснить в чем ее таинственная, гипнотическая сила воздействия, при том, что мрачноватый колорит, деформированные фигуры и лица трех женщин у стола, произвольная перспектива интерьера — меня тогда не удовлетворяли.

И Барто помог мне понять скрытную силу и очарование этой картины. «Посмотри, как мудро скомпонована эта картина; ведь ничего нельзя сдвинуть с места даже на сантиметр! Посмотри, сколько музыкального ритма в этом произведении, причем, — музыки органной! Напрасно ты находишь колорит картины мрачным. Само глубинное содержание этой вещи требовало сдержанного, аскетического цветового строя. Благодаря изумительной целостности, картина читается легко и ясно при всей сложности составляющих ее элементов. Тайна ее впечатляющей силы, — в ее исключительной выразительности! Запомни, — жизнь может и не быть выразительной, но искусство обязано быть выразительным! В этом его правда».

Много верного сказал он мне тогда и о другой работе Дерена, о «Портрете девочки в черном». В этом портрете мастер удивительным образом сочетал графику с живописью. Он смело контрастирует черное с белым. Гамма красок более чем сдержанная. И снова весь упор на образной выразительности. Конечно, Дерену позировала девочка. Но он не списал натуру, он перевел конкретное явление действительности на пластический язык живописи.

«Пройдет много лет, многое из того, что ты в этом музее видел, позабудется, а вот эти работы Дерена — будут всегда перед твоими глазами». Барто был прав — стена с холстами Дерена мне всегда вспоминается так, как—будто я снова стою перед нею.

А.В. Шевченко в ту пору экспериментировал в различных техниках рисунка и живописи. Он познакомил Барто с техникой монотипии. И вот однажды Ростислав Николаевич показывает в мастерской свои первые опыты в этой технике. Я выражаю ему свой живейший интерес. Хочу познакомиться с процессом работы. Барто приглашает меня к себе домой, и после вечернего рисунка мы идем к нему.

На куске толстого зеркального стекла размером 30x40 сантиметров он показывает мне технику монотипии. На стекле появляется пейзаж с озерцом на среднем плане, и лесом вдали и с гибкими, тонкоствольными деревцами впереди. И все это за каких-нибудь 5 минут. Тонким костяным стеком он снимает в некоторых местах со стекла и накрывает изображение листом бумаги. Поверх бумаги он кладет кусок картины и, надавливая на него ладонью, равномерно по всей плоскости растирает, следя за тем, чтобы бумага не сдвинулась со стекла.

В это время приходит А.В. Шевченко. Как всегда, нарядный, слегка надушенный, с белым уголком платка в боковом кармане черного пиджака. Вместе смотрим свежий оттиск. А.В. делает замечание относительно толщины слоя краски, наносимой на стекло.

В последующие годы я видел у Барто работы, сделанные им в Грузии, Абхазии и в Дагестане, куда он ездил вместе с А.В. Шевченко. Эти работы были выполнены в очень сдержанной гамме, почти монохромной. Они свидетельствовали о некотором влиянии учителя, который в те годы трудился над проблемами лаконичности, образности и выразительности своих картин.

В 1937-38 годах Р.Н. Барто путешествует по Средней Азии. Он был в Хиве, в Бухаре, в Фергане и приехал в Самарканд, где мы с ним встретились. Вместе бродили по окрестностям города, облазили древние памятники архитектуры. Были на голых, выжженных холмах Афросиаба, подбирали черепки на местах раскопок древнего городища.

Мимо длиннущей гробницы Даньяра спустились к реке Сиябу. Нашли укромное место и с наслаждением искупались. Перешли на другой берег и поднялись на холм с остатками обсерватории Улуг—Бека.

Здесь много ящериц. Они приводят Барто в восторг. Недолго думая, он разувается, снимает носки и пойманных ящериц бросает в носок, приделав его к себе на пояс.

Уже тогда я увидел, как многообразны интересы Р.Н. Барто. Весь живой мир насекомых, птиц, рыб, бабочек увлекал его с такой силой, какая бывает у нас в раннем детстве. Позже, в Москве, у него дома я увидел много клеток с птицами и много аквариумов с рыбами. Сколько заботы, внимания и тепла отдавал он своей любимой живности.

Тогда же, по желанию Р.Н. мы совершили путешествие в горное селение Агадык в 14 километрах от Самарканда. С нами были еще двое молодых художников. По пути мы остановились во дворе мечети Хаджи— Ахрор. Казалось, что в этом маленьком тенистом мирке всё сохранилось так, как было в XV-XVI веках. Огромный, до краев наполненный водоем—хауз, мощные стволы высоких чинар; пенье птиц в густой листве, бабочки и стрекозы над клумбами цветов и над зеркальной гладью воды. Голос муэдзина под расписным айваном, ритмические движения правоверных на молитвенных ковриках. Монументальная архитектура медресе и многоцветный майоликовый декор стен и купола; резные массивные двери и стройные колоны, орнаментальные росписи по дереву и ганчу, мраморные решетки—ограды и за ними множество могильных плит с тончайшей резьбой и с вязью арабских письмен — все это вместе производило неповторимое впечатление и уносило нас из современности в далекое прошлое. По сосредоточенному выражению лица Р.Н. я видел, что в его художественном сознании идет серьезная работа отбора и закрепления в памяти полученных здесь впечатлений, а память у него была цепкая. Позже, просматривая его работы, я убедился в этом.

По дороге в Ачалык Барто рассказывает уморительные восточные анекдоты, артистически подражая голосу, мимике и жестам восточных людей: грузин, армян, татар и узбеков. Обмотав полотенце вокруг головы и приставив ладони к ушам, он, к нашему удивлению, точно имитировал голос муэдзина из Хадки—Ахрора.

Отдохнув в чайхане и утолив жажду зеленым чаем, мы трогаемся вверх по каменистому руслу Агалычки. Кишлак остается далеко внизу. Здесь полное безлюдие. Мы у «мраморных ванн», наполненных холодной родниковой водой. И вот — четверо нагих адамов бултыхаются пыхтя в ледяной воде и распластываются на согретых солнцем огромных валунах. Барто тщетно пытается поймать стремительных рыбешек. Любуется трясогузками и. бабочками. Ловит стрекоз, бережно держит их за лапки, внимательно рассматривает прозрачные крылышки и, пожелав им счастья, выпускает на волю.

Потом его внимание привлекают разноцветные окатанные гальки и прибрежные камни. Вот он раскалывает кусок гранита и показывает на вкрапленные в него кристаллические породы. Какая любознательность! Какая широта интересов! Многое, что остается не в поле нашего зрения, — привлекает его восторженное внимание. И кажется, что для Барто Природа — это огромный музей шедевров, а ее формы и краски — это его палитра и его рисунки.

Еще в довоенные годы мы с Р.Н. Барто изредка встречались на выставках, в музеях и у общих знакомых в Москве. Прожитые годы оставили свои следы на его внешности, но внутренне он был всё тот же — восторженный поклонник мира чудес, веселый и неутомимый труженик и искатель нехоженных путей.

Последние наши встречи с Р.Н. состоялись в его квартире и мастерской на Ленинских горах. Мы успели просмотреть только небольшую часть его работ. Это были в основном монотипии последних лет. Серия с изображением рыб, птиц, цветов, натюрморты, пейзажи, серия марин, головы и торсы мужчин и женщин.

Нельзя было не удивляться разнообразию сюжетов и не восхищать совершенством выполнения. Состоялось еще несколько посмертных просмотров работ Р.Н. Барто, любезно показанных Л.П. Галанза в его мастерской.

К тому, что знали о творчестве Ростислава Николаевича, прибавилась еще новая доза удивления, восхищения и благодарности за изумительный труд художника и человека. Труд этот воспринимался как подвиг. Он один сделал столько, сколько вряд-ли могли бы сделать несколько человек.

Сотни этюдов, штудий и зарисовок, сделанных по натуре с предельной точностью и объективностью, стали тем прочным фундаментом знания и умения, на котором стоит великолепное здание его свободного творчества. Барто заработал право на поиск путей новой выразительности, на условность, лаконизм и деформацию имя художественной правды. Он говорил: «У законов действительности своя логика, у законов искусств — своя, другая».

Серия его марин, выполненных в мастерской, по памяти, свидетельствует об остром, глубоком и поэтически-тонком восприятии Барто природы. И в этой серии, полной света, воздуха, просторов и далей нет повторений, как нет их в самой природе.

Технику монотипий Барто довел до такого изумительного совершенства, которого мы вряд ли найдем у других художников. Что же является слагаемыми этого совершенства? Ну, прежде всего — высокая эстетическая культура автора: вкус, такт, чувство меры. Неутомимый труд, инициативность и изобретательность постоянный поиск. Он любил, знал и чувствовал возможности своих материалов и инструментов как симфонист знает все «голоса» большого оркестра.

В области художественной монотипии он был энтузиастом-изобретателем и сделал много поразительных открытый. В домах творчества художников он охотно делился своим опытом, демонстрируя материалы, инструменты и весь процесс работы молодым художникам. Некоторые из его последователей блестяще владеют теперь техникой монотипии.

Творческая сила Р.Н. Барто в том, что за его условно-реалистическими методами монотипий кроется многолетний, накопленный опыт. Его отступление от натуры — всегда результат синтеза. Плоды его творческой фантазии, его художественного воображения потому так полновесны и убедительны, что напоены соками реальной действительности.

Если каждый человек, как личность многогранен, то человек талантливый, к тому же - художник, есть явление еще более сложное, еще более многогранное. А мы ни на минуту не можем сомневаться в том, что Р.Н. Барто и как художник и как человек исключительно одарен и талантлив.

Здесь мы можем только упомянуть о некоторых гранях его личности. Для умеющих проникновенно смотреть оставленное художником огромное творческое наследие, — станут ясными духовные границы этого необыкновенного труженика: художника и человека.

До конца своих дней Барто сохраняет в себе способность восхищенно удивляться чудесам мироздания, открывать вокруг себя неповторимости и радоваться им, как дитя.

Он все время в пути. Его манят все новые и новые высоты познания. Жажда любознательности никогда до конца не утолена и с каждой новой достигнутой высотой — шире, величественнее становятся его духовные горизонты. Он непрерывно растет и растет его самовзыскательность к себе как человеку и как художнику.

Барто отлично понимает, что все роды и виды искусства имеют один вечный источник — потребность человека в прекрасном. Творящий прекрасное — творит добро. И в этой уверенности была нравственная основа его таланта. Он нёс людям неоткрытые еще ими красоты окружающего мира, радуя их сознанием новых постижений. Общаясь с его творчеством, люди духовно обогащались. Они открывали в себе эстетические эмоции, о которых раньше не подозревали.

Барто хорошо знал и глубоко уважал высокие традиции классического искусства, и не только в области живописи: музыка и поэзия, архитектура и ваяние, народные художественные промыслы, театр и кино не были ему безразличны. Ему были совершенно чужды узость, ограниченность интересов и равнодушие. Он отлично понимал, что истинное новаторство всегда несет в себе драгоценные зерна высоких традиций. У классиков он учился глубокому, серьезному, философскому отношению к жизни и к искусству. Барто знал, куда он идет в своем искусстве, чего ищет. Весь творческий путь он прошел, сохраняя верность своему художественному идеалу. У него не было метаний от одной крайности к другой. Когда он почувствовал опасность отрыва от реальной действительности, он повернулся лицом к природе и в течение многих лет штудировал натуру. Но задача была и серьезнее и труднее. Надо было овладеть умением синтезировать натурный материал во имя пластической выразительности и художественной образности. К этой сверхзадаче он шел упорно, настойчиво и его трудоспособность поразительна. Его обширные познания, огромный опыт и ясность цели привели к результатам, которые сегодня поражают и восхищают нас.

Странствуя по горным селениям, я каждый раз поднимался к знакомому мне маленькому роднику в стороне от дороги. В ложбинке, среди голых скал неумолчно журчал холодный источник. Отсюда открывалась широкая панорама горных цепей. Здесь была прохлада и тихая музыка скромного фонтана хрустальных струй. Эта работа без устали, эта вечная отдача все новых и новых глубинных извержений не раз ассоциировалась у меня с творческой отдачей человека искусства, а после знакомства с работами Ростислава Николаевича Барто — я невольно сравнил непрерывный творческий труд художника с этим неутомимым, щедрым источником. И там — среди горных скал и камней, и здесь — среди десятков и сотен картин, я как бы прикасался к чудесам природы. Человек, как тот источник, отдавал нам из своих духовных недр все новые и новые хрустальные струи творчества, дарил нам красоту и радость.

Сколько же сокровищ таит в себе смертный человек? Как же не быть гордым за человека? Как же не быть благодарным ему?!

Рубен Акбальян, г. Ташкент

(Опубликовано на сайте http://arteology.ru/artists/bartobiography)