Л. Рончевская о Ростиславе Барто

Весной 1972 года в Доме творчества «Горячий Ключ» на Северном Кавказе начинала работать очередная группа художников. Состав этих групп бывал всегда пестрым — молодежь — еще не члены Союза и старые опытные художники. Но часто в этих группах завязывались интересные знакомства, они часто переходили в дружбу и имели большое значение для дальнейшего творческого пути.

В этот год судьба нам приготовила подарок — встречу с интересным человеком и художником большим и своеобразным.

Ростислав Николаевич Барто на первый взгляд производил впечатление немного надменное. Можно было предположить встретить в его лице сноба. Но как это потом, при ближайшем знакомстве с ним, оказывалось ошибочным.

Всю его доброту, скрывавшуюся под этой обманчивой внешностью, первой распознала чуткая и непосредственная молодежь. Интересно, что его авторитет у молодежи утвердился с первых же дней и неуклонно рос без всяких с его стороны усилий. Вероятно, потому, что он был прирожденным Учителем, с большой буквы, и делился своим богатым опытом, знанием своего высокого ремесла очень щедро. В тот год он взял к себе в мастерскую двух молодых парней —графиков — дагестанца и русского, очень с ними возился и к концу потока они у него выработались во вполне самостоятельных и непохожих друг на друга художников. Надо сказать, что они очень гордились работой в его мастерской, охраняли его покой и впускали посетителей строго по своему выбору — «оказывали честь».

У Ростислава Николаевича в Горячем ключе был титул (знал ли он, как широко этот титул был распространен). В группе он за глаза назывался «Мэтр», и это без тени иронии. Слово мэтр произносилось с большим уважением. И это было понятно. Как педагог он был действительно незаменим. Интересно при этом, что в своей жизни он, кажется, никогда преподаванием не занимался. Самым цепным его педагогическим талантом было безошибочное распознавание у художника его слабого места. И вот, если он хорошо относился к человеку, если считал, что «стоит», он «встревал» в его работу, «встревал» энергично, но так, что это никогда не коробило автора, а скорее восхищало. Он брал кисть в руки, показывал, что надо делать и объяснял недостаточно понятое легко и доходчиво. Вот так красиво, кратко и точно он преподал нам теорию гармонизации цвета. Если до него человек исходил в живописи просто от случайных к не связанных между собой впечатлений, то после его бесед появлялось ощущение целого пройденного курса, передачи большого опыта, все укладывалось в общую стройную систему. Излагал он ясно, просто и очень доброжелательно.

Работал Ростислав Николаевич очень быстро с уверенностью, которая давалась многолетним опытом. Если он бывал в форме, то за день делал иногда до трёх монотипий. Тут важно было не только блестящее знание техники, но, главное, наличие богатейшей фантазии. Никаких подготовительных набросков он никогда не делал. Всегда это была блестящая, свободная импровизация. В его голове образы так и роились. Это были впечатления от природы, портреты по воспоминаниям и, если так можно выразиться, воспоминания о культурах прошлого. Эти последние играли в его творчестве большую роль. Никогда он свои работы не засекречивал. Если он бывал доволен тем, что сделал, то стучался в мастерскую, где мы работали с его старым другом М.В. Мыслиной и, таинственно поманив пальцем, вёл показывать свои новые вещи.

Его отношение к природе было вероятно таким же как у старых мастеров Китая и Японии. В своих работах он только исходил от природы. Иногда по целым дням он просто гулял. Зрительная память у него была завиднейшая — все что он видел, откладывалось у него в сознании. В это время года в марте и апреле на Северном Кавказе в разгаре весна. Ростки, почки, молодые побеги сказочно разнообразны. И вот Барто делает свою серию «произрастаний». Но это только выводы, итоги наблюдений, всегда лаконичные или сведенные почти к символу. Как часто он давал, совет не срисовывать, а запоминать и упражняться в этом каждый день.

Был он великим знатоком всяких живых существ — бегающих, ползающих и летающих. Через несколько дней после приезда начинали к нему приходить местные мальчишки. С таинственным видом несли ему в узелках жаб, птичек, тритонов. Вся эта живность заполняла мало по малу его мастерскую и она превращалась в небольшой зверинец. Он не только легко и свободно изображал животных по памяти, но и любил их в рисунках сказочно комбинировать. Так образовалась серия зверей геральдических и просто сказочных созданий, в природе не существующих и в то же время вполне достоверных. Можно было сказать с уверенностью, что в какой—то другой стране или времени они существовали или могли существовать. В этой страсти создавать новые существа было что—то от Леонардо да Винчи. Они получались страшными или грустными. А часто они носили явно человеческие черты. Кто—то был их прообразом.

Священнодействием у Ростислава Николаевича была ловля птиц. Высоко в горах над Горячим Ключом у него была любимая лесная поляна, где он подманивал соловьев. На его свист птицы отвечали почти сразу. Видимо они друг друга понимали и между ними завязывался диалог. Пойманные птицы потом долго жили в вольере его Московской квартиры и продолжали в неволе петь. На этой же лужайке выпускалась с большим церемониалом жаба, которую решили отпустить обратно в лес. В работах 1972 года эти звери, настоящие и вымышленные, населяют многие из его монотипий. Его подарки — морские камушки с берега Джубш, расписанные в виде рыбок, — помним мы все. Самые маленькие из них драгоценны как японские нецке.

В то же время, весной 1972 года, Р.Н. Барто работал над серией «Воспоминания об Эрмитаже». Помню эта серия очень всех изумляла. Это были не подражания. Трудно было назвать их прообразы — те или иные картины старых мастеров, но можно было безошибочно узнать школу французскую, испанскую или пейзажи круга Констебля. А наряду с ними появлялись картины Русской природы всегда романтически приподнятые.

В 1972 г. в Горячем Ключе Ростислав Николаевич пользовался для монотипий масляными красками, в противовес работам 1973 года, когда он полностью перешел (по крайней мере в работах Горячего Ключа) на акварель. Своими рецептами красочных смесей он охотно делился. Особенно интересны его изысканные серые тона. В основном он пользовался прозрачными красками — любил марсы, натуральную умбру, в смесях часто употреблял свою любимую берлинскую лазурь. Черные у него всегда состояли из сложных смесей.

Раздавал он свои работы щедро. Достаточно было малейшего дефекта — соскользнула кисть или шпатель — и работа откладывалась в сторону. Часто художники этим пользовались и выпрашивали из этой сопки интереснейшие моно.

Надо сказать, что к концу второго месяца пребывания в Горячем Ключе вся группа заражалась желанием работать над монотипией. За три дня до конца потока Ростислав Николаевич, прочитав короткую лекцию по тематике, испарялся: уходил гулять, предоставляя свою мастерскую и станок всем желающим себя попробовать в этой области. Что тут происходило! Составлялось точное расписание работы до получаса включительно и не только на день, но и на ночь. Потому эта ночь в Доме творчества была полна движения и шумов. Конечно, все убеждались, насколько трудно то, что у Мэтра выходило так легко.

Он умел талантливо беседовать с людьми и был очень внимателен к собеседнику. Как сейчас помню начало разговора с какой-нибудь великолепной кубанской колхозницей на базаре - «Милая дама…» Замечательно, что на него никогда не обижались на это своеобразное обращение, и дальше шел оживленный разговор. С моей квартирной хозяйкой Ростислав Николаевич мог, по ее выражению — «баландировать», т.е. беседовать целыми часами с равным интересом для обеих сторон. В отношениях с людьми он был очень непосредственным. Если ему человек нравился, он старался ему что-то подарить — или разрисованный камушек или хотя бы пучок редиски, не говоря уже о советах в работе, если же человек ему не нравился, он способен был как школьник строить ему за спиной смешные или грустные гримасы. В этом было что-то от юности его души. На почте все были его друзья, в аптеке спрашивали об его здоровье. Он умел быть обаятельным.

На следующий 1973 год я встретилась с Ростиславом Николаевичем пять весной в Горячем Ключе. Он был уже болен — кашлял и жаловался на усталость. Правда, работал он не меньше, по стиль его работы совершенно изменился. Во-первых, он пользовался в монотипии уже не маслом, а акварелью. Думаю, что технически это было гораздо сложнее. Ведь акварель высыхала мгновенно к потому еще более быстрым должно было быть выполнение.

Монотипии этого года стали в массе почти монохромными. В основном это были сюжеты трагичные и, может быть, символичные. Почерк был порывистый. Темы были всегда только намечены, но по настроению тревожны. Одно из последних монотипий изображает, вернее, намекает на появление гонца с какой-то тревожной вестью. Настроение передается порывистыми, летучими мазками. Фигуры клубятся. Считая его отходом производства, он сунул его мне перед отъездом. Я смогла потом передать это моно его жене Ларисе Петровне. Оно как бы завершает серию трагических композиций этого года.

В последний раз я видела Мэтра зимой 1973 г. Он лежал уже почти не вставая. К новому печатному танку в своей комнате он больше так и не притронулся. Этим все сказано.

Ростислав Николаевич любил собирать интересные вещи и еще больше интересных людей. Любил разговаривать с представителями самых разных профессий. Чувствуя к себе внимание и интерес, люди были ему за это благодарны. Думаю, что всем встречавшимся с ним он запомнился как явление редкое.

Многие из нас художников он сумел указать на главное в работе – на тот недостаток, который сам смутно чувствуешь, как главный, но не знаешь как его преодолеть. Уже говорилось, он был прирожденный педагог. Давал он советы так доброжелательно, что было ясно — это не критика, а руководство к совершенствованию. А талант этот редкий! Сколько раз после его смерти от многих художников при затруднениях в работе я слышала: «…Вот был бы жив Ростислав Николаевич!…».

Но полностью значимость Ростислава Николаевича как художника мне стала ясна только после его смерти. Мне представилась возможность не один, а несколько раз рассматривать, не торопясь в отдельности по сериям работы из его огромного наследства. Только тогда его своеобразный талант стал виден во всей его значимости.

Не мое дело, конечно, писать искусствоведческое исследование — это дело будущего, но мне как художнику кажется, что самыми ценным качествами были как раз те стороны его творчества, которыми он отличался от большинства художников своего времени — его способность не просто отражать натуру, а мыслить образами, навеянными этой натурой. Умение воплощать с такой легкостью и быстротой свои идеи на бумаге, это единство воображения и руки — оно и давало зрителю ощущение некоего колдовства в работе. И как редко встречалось в художнике такое знание культурного наследства прошлого с одной стороны и такая самобытность с другой стороны. Ведь только русский художник мог дать ту значительную серию ликов смутного времени, которая, пожалуй, является одной из самых значительных в его творчестве.

Л.А. Рончевская

(Опубликовано на сайте http://arteology.ru/artists/bartobiography)