Искусство Виктора Иванова

На соискание Государственной премии России Октябрь 1993 г.

То, что тема земли и человека, земли-земледельца играет в творчестве Виктора Иванова ведущую роль, понятно. Художник по матери вышел из крестьянской семьи. К родной рязанской земле и ее людям он сохранил редкую привязанность. Образы этой земли дали Иванову то, что Сурикову дала Сибирь, а Шолохову – Придонье. Но глубоко любить – это одно, а претворить свою любовь в художественные образы высочайшего эстетического и этического значения – это все же другое. Именно этого и достиг Иванов. О нем немало и хорошо написано, но одна из сторон творчества художника остается недостаточно освещенной. Я имею в виду поразительную черту его картин и портретов: в образе трудового человека, несмотря на его абсолютную неприкрашенность, до удивительного просвечивает нечто такое, что делает его по-особому прекрасным. И даже не в персональном плане, а человеческом вообще. И мне вспомнилось греческое понятие калокагатия. Мыслима ли такая ассоциация?

Труды нашего ученого А.Ф. Лосева открыли нам настоящую античность, без излишней возвышенности, лакировки. Идеалом греков был человек прекрасный не только внешнего и внутренне, то есть прекрасно-благой человек, для чего существовал особый термин – калокагатия (прекрасноблагость)... Прекрасное понималось не как поверхностная красивость, а как нечто глубоко внутреннее, высоко этичное, для чего тоже было свое название – этос. Если перевести сказанное на человеческие образы, то можно думать, что красавец Алкивиад, отличавшийся при всех своих доблестях дерзостью и высокомерием, не был калокагатиен, а некрасивый, но обладавший высоким этосом Сократ – был.

Так вот, образ человека в картинах и портретах Иванова именно калокагатиен и этосен.

...Народное мировоззрение складывается на естественной почве, оно в дальнейшем ходе мировой истории сохранялось в крестьянстве, составлявшем одно тело с природой, противостоявшем уродливой урбанизации и представлявшем питательную среду любой нации. Такова стабилизирующая роль народной психологии и, в частности, народного искусства в культуре опять же любого этноса. Вот эту-то первооснову Иванов и сделал главным предметом своего гражданского творчества. Я не берусь утверждать, что Иванов талантливее других художников «крестьянского жанра», но, что ему свойственно этосное, то есть возвышенно-этическое, калокагатийное понимание образа человека – это бесспорно. Уважительное  отношение к природе, к жизни села и его людям, конечно, сыграло здесь свою роль. Но этого мало. Остается тайной для зрителя, даже для художественного критика, что происходит в восприятии и переживании живописца, когда он создает образ человека этосного строя. Несомненно, что Иванов в какой-то степени выбирает натуру, она для него не безразлична. Но ведь этим наблюдением ничего не достигнешь!

...Многочисленные сельские люди на его полотнах не отличаются от изображения близких ему людей (в портретах жены, дочери, внучки, друзей). Можно даже сказать, что именно они-то и заставляют вспомнить понятие калокагатии. Многие из них, особенно женские образы, действительно красивы в нашем смысле этого слова. Но они красивы и в более глубоком, этосном смысле, потому что представлены Ивановым не просто как Анна Андреевна Крылова, Екатерина Афанасьевна Чугунова. Марфа Есенина, Николай Егорович Кривошеин, Михаил Александрович Угадчиков и т д., а как достойнейшие люди своей большой трудовой судьбы, не согнувшиеся перед ее трудностями, сохранившие истинно человеческое благородство. Не случайно в репертуаре Иванова немало портретов стариков. Все это «сельские пармениды», которые хотя и очень стары и седы, но на вид прекрасны и хороши.

Сказать, что художник достиг этого посредством живописно-образного обобщения, вероятно, будет верно, но момент истины все же не в этом шаблонном выражении. Скорее всего, он в способности художника видеть в выбранной натуре особую, трудно передаваемую словами Человеческую красоту, которая даже не столько души, сколько природной натуры. Очевидно, что для воссоздания таких образов нужны особые художественные средства. И они найдены Ивановым. Это главным образом предельно простая, естественная, но строгая в своей естественной простоте «поза», в которой есть что-то торжественно-прямое. Из отдельных портретов она перешла в групповые («В кафе «Греко») и даже в большие сюжетно-тематические полотна («Полдник», «Под мирным небом», «Похороны в Исадах»). Далее – это строгий отбор цветных средств. Наконец, это мощное движение сочной кисти, отметающей всякую  фотонюансировку. Иногда Иванов как бы подчеркивает эти приемы (чаще в этюдах, нежели в картинах), рискуя снискать зрительское недопонимание. Но если для кого-то правда жизни дороже зрительских восторгов, так это, прежде всего, для Виктора Иванова.

Расширенное понимание человека, особенно человека земли, само собою подвело художника к большой теме величия жизненного пути простого труженика от рождения («Человек родился», «Молодая мать», «На Оке») до потрясающего полотна «Похороны в Исадах». В недавнее время к этому циклу прибавилось большое полотно «Крещение». В первых картинах сила их выразительности частично может быть объяснена исторической глубиной самой темы материнства, воспетой мировым искусством. Примечательно, что у Иванова нет ни малейшего намека на какую-либо стилизацию, от которой не были свободны крупные художники рубежа XIX-XX веков. «Похороны в Исадах» – совершенно исключительное произведение, по-новому трактующее «мировую тему». Это не просто похороны, и не просто реквием, а нечто большее, что можно назвать народным раздумьем над жизнью, может быть, даже философским народным раздумьем.

… Удивительным образом «Похороны в Исадах» перекликаются с картиной «В кафе Греко». Сосредоточенное размышление пятерых художников над тем, что им предстоит сделать в жизни и торжественное молчание тружеников земли над неизбежностью ухода человека в ту же землю... Содержание обеих картин – в величии не индивидуального человеческого духа, а человеческого духа вообще. В одной картине это величие носит гражданственный оттенок, а в другой – народный.

...Но в ивановском цикле «Жизнь человека» явно недоставало одного важного звена – крещения. Ведь именно с крещения человек христианского мира становится духовным существом. Если похороны человека и до Иванова были предметом внимания художника (Курбэ «Похороны в Орнане»), то к сюжету крещения они обращались лишь в связи с крещением Христа. Мне думается, что свое «Крещение» Виктор Иванов понимал гораздо шире, нежели как частное событие. Отсюда высокая торжественность композиции, известная ее репрезентативность, с которой так органично сочетается проникновенная поза священника, живо напоминающая позу старика-отца к картине Рембрандта «Возвращение блудного сына», что усиливает значимость сцены. Вместе с картинами «Рождение человека» и «Похороны в Исадах» картина «Крещение» составляет философскую триаду, которая займет одно из центральных мест в истории современного русского искусства.

Тема жизни и смерти в картинах Виктора Иванова – это своего рода Предназначение. Предназначение к труду в единении с природой, к исполнению своего человеческого долга и к спокойному уходу в недра той же природы... В высших своих моментах жизнь может быть песенно-радостной (светлая картина «Рязанские луга»), а в финале торжественной, но не трагичной. Но ведь это и заставляет снова вспомнить античность! Конечно, Иванов мог и не думать о такой близости, как не думал об антиках Андрей Рублев, по-эллински гармонизируя силуэты своих фигур. Суть опять же не во внешнем сходстве, а в понимании образа человека, не замкнутого на самом себе, а как бы спроецированного на все величие Природы. Именно поэтому образ человека в творчестве Виктора Иванова приобретает те монументально-героические «устойчивость и постоянство», которые, как творческий принцип, сам художник противопоставляет «изменчивости и скоротечности художественных идей», где после допущенной ошибки «попробовать вторично человеку не дано» (Виктор Иванов. Каталог выставки. 1985 М., стр. 14).

Доктор искусствоведения

(Опубликовано в каталоге юбилейной выставки к 80-летиюВиктора Иванова «Виктор Иванов и земля Рязанская». Рязань, 2004. С. 5 – 6).

наверх